Сергей Бочаров - Филологические сюжеты
Герой этой книги Егор Созонов совершил в своей короткой жизни два роковых, непоправимых, смертельных поступка. 15 июля 1904 г. он по решению боевой организации партии социалистов—революционеров, которое стало его собственным непреодолимым решением внутренним, убил на улицах Петербурга государственного министра внутренних дел В. К. Плеве. 28 ноября 1910 г. в каторжной тюрьме в Горном Зерентуе в Забайкалье, за два месяца до выхода с каторги на поселение, он покончил с собой, следуя долгу чести заключённого, давшего слово таким единственным ему доступным способом протестовать против телесных наказаний, введённых тюремным начальством; и этим личным актом он хотел предотвратить коллективное самоубийство, к которому готовились заключённые. Он начал свой путь с того, что назначил в жертву другого человека, в котором видел олицетворение российского зла («изъял Плеве из обращения», как сам формулировал в своей «исповеди» перед судом), кончил тем, что принёс в жертву себя.
Между этими двумя пределами судьбы Егора Созонова заключено содержание книги. Её составляют письма Созонова с каторги родным и любимой женщине, «невесте», Марии Прокофьевой. Письма эти были опубликованы в 20–е годы, но составители этой книги их собрали, отобрали, расположили, откомментировали, осмыслили по—новому. История русского терроризма и тайна этого явления нашей и мировой истории заново встают как вопрос перед нами сейчас, когда уже подведён итог ХХ веку. Политический террор был всегда, но убийства Цезаря, Генриха IV, Авраама Линкольна остались в истории её сильными эпизодическими событиями, однако то, что было начато действиями Народной воли в России при Александре II, открыло совсем иную эпоху истории. Только что впервые опубликован достаточно давний уже текст нашего историка Александра Зимина, где он писал о «детях 1 марта» (это было написано в 1974 г., и примеры относятся к тому времени, а сегодня кажутся уже такими устаревшими): «Вот они, предтечи похитителей самолетов, Баадеров—Майнхофов, захватчиков заложников и ирландских террористов. Поистине Россия прокладывала путь в Неизвестное» (Ex libris НГ, 05.04.2001).
В начале нового века продолжал прокладывать этот путь террор эсеровский, савинковско—азефовский. И вот в наполняющих эту книгу письмах перед нами открытая душа одного из громких его активистов – убийцы Плеве. И какую душу мы слышим? Самую чистую, нежную, мягкую, даже кроткую, преданную. «Я же ни до, ни после, никогда не слыхал, чтобы он осуждал кого—либо». Это товарищ по партии, Борис Савинков, сам совсем другого душевного склада деятель, так вспоминал Со—зонова. «Что—то было в нём, что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть судьёй людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит». А это Алёша Карамазов у Достоевского. Егор Созонов в письмах просит прислать ему «Братьев Карамазовых» в тюрьму, не зная, конечно, что думал сделать со своим Алёшей автор в следующем романе, о чём рассказал в своём дневнике А. С. Суворин: «Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы преступление политическое. Его бы казнили. Он искал бы правду, и в этих поисках естественно стал бы революционером».[1035]
Таков ли был бы путь Алёши в следующем романе, который автор рассматривал как главный роман, а сами «Братья» – как лишь предварительный, – как знать? Можно и сомневаться в этом, и даже почти невозможно не сомневаться в этом – настолько трудно представить такой путь Алёши, – но ведь, значит, Достоевский мог его таким представить, рассказывая Суворину, который мемуарист был точный (любопытно, что запись своего старого воспоминания он сделал в 1903 г., когда уже выходил на свою дорогу Егор Созонов).[1036]
Как получалось у нас, что такие души, как Алёша Карамазов и Егор Созонов естественно шли в революционеры? Как получался тот адский сплав такой душевной «естественности» с противоестественностью пути, исказившего и сломавшего жизнь такого человека, каков герой этой книги? Вот в одном из писем он с презрением говорит об обычных путях, по которым идут товарищи, отходящие от «борьбы»: «ушёл в науку, женился». Егор не ушёл в науку и не женился и в результате проиграл свою богатую яркими возможностями жизнь, и в результате также вместе с собственной поломал судьбу любимой девушке, с которой вёл такую глубокую переписку.
Круг действия, в который в юности он был вовлечён, – это мир Достоевского. И в этом мире рядом с ним – «Авелем», как его звали родные и товарищи, и с братом ему по душе – «поэтом» Иваном Каляевым, – Ставрогин—Савинков, человек, не знавший страха, как не знал его и Ставрогин. Однако и самого Егора страшит перед концом воспоминание о Ставрогине как «предзнаменование». Имя Ставрогина означает крест, и брат Егора Зот, предвидя неизбежное, молит в последние дни: «Да минет чаша сия…» Не минула, не могла. Но Егор умирает не как Ставрогин, нет, – с двумя иконками на груди, благословением матери – он умирает как «кроткая» (как не вспомнить опять Достоевского – «кроткое» самоубийство другой его героини с прижатой к груди иконой).
Письма этой книги – это письма родителям, брату, его жене, своей невесте. Вторая тема, второй герой книги – семья Егора Созонова, из которой он ушёл сначала в «дело», потом на каторгу. Но на каторге в письмах этих он в семью вернулся. «Самые лучшие в мире родители…» Ничего нет более чуждого самой мысли о политическом насилии, чем склад и тон этой патриархальной религиозной семьи староверов и весь её трудовой, крепкий, вечнонравственный до корней уклад. Но не только преступник—сын не ушёл душой из семьи – семья ни на миг не заколебалась принять его как вдвойне возлюбленного во грехе. Матери он пишет с последней нежностью, с отцом – труднее, перед отцом он – блудный сын, не ставший ему помощником в его нужном, полезном не только семье, но и людям, обществу и стране лесном деле; и отец обращает к нему суровое слово: «Терпи!»
С многочисленных фотографий на страницах книги на нас глядят лица – в них нам, сегодняшним людям, стоит всмотреться: сейчас вокруг нас такие лица вряд ли нам встретятся. Эти лица ушли вместе с тем укладом – хозяйственным, семейным, нравственным, – который в них запечатлён. Но присутствую щие с нами авторы—составители книги ещё видели эти лица живьём. Читателю следует отнестись со вниманием к предуведомлению перед первой страницей книги: «Перед прочтением текста рекомендуется ознакомиться с послесловием». В послесловии авторы—составители говорят о себе. Они – прямые потомки героев книги. Ирина Васильевна Созонова – внучатая племянница Егора Созонова, и в детстве она ещё успела узнать его мать; Алексей Савин знал Любовь Александровну, которой Егор писал из каторги задушевные письма. Перед нами не исследование отдалённого историка, а живое кровное наследование исторической истины и трагедии лучших русских людей, трагедии чистой русской души, какой представляется нам сегодня жизнь и смерть Егора Созонова.
2001
Узкий путь
(С. И. Фудель. Собрание сочинений в 3 т. Т. 1. М.: Русский путь, 2001)[1037]
Чтение этой книги вызывает благодарность к ходу истории. Противоречив и смутен этот ход, но вот свидетельство безусловное – первый том сочинений Сергея Иосифовича Фуделя. Автор – просто за то, что был человек церковный, не быв никогда при этом активным деятелем, – почти всю взрослую жизнь, с двадцати двух лет в том страшном для Церкви 1922 г., провёл в тюрьмах, лагерях и ссылках и так и не вернулся на родной Арбат, где на углу Никольского пер., ныне Плотникова («там, где теперь „Диетический магазин“» – даёт он опознавательный знак нам, нынешним москвичам, в своих записках), в церкви Николы Явленного был приход его отца, светлого московского священника Иосифа Фуделя; сын же так и остался за пределом стокилометровой зоны до конца своих дней в 1977 г. Не только при жизни, но и до скончания всей прежней эпохи ни строчки Сергея Фуделя в советской печати явиться не могло, но в парижском «Вестнике РСХД» и издательстве YMCA—PRESS в 70–е годы он возник под прозрачным именем – Ф. Уделов, и тогда же началось хождение его текстов у нас в самиздате. Впервые под собственным именем «Воспоминания» Сергея Фуделя появились в нашей открытой печати в том самом журнале, куда нынче пишется эта рецензия: «Новый мир», 1991, № 3–4, с предисловием прот. Владимира Воробьёва. И вот – начало трёхтомного собрания сочинений четверть века спустя после автора. Непредставимость этого события тогда, четверть века назад, даёт нам меру оценки того, чему свидетели мы были в последние пятнадцать лет, и говорит, быть может, о неотменности, что бы ни ждало нас дальше, свершившихся неслыханных перемен.
С. Фудель оставил своим наследием сочинения на богословские и церковные темы, работы о Достоевском и наших славянофилах, книгу об о. Павле Флоренском, которого знал в юности рядом со своим отцом, наконец, тексты личные – воспоминания и записки, и самые личные – письма к сыну, писанные на протяжении тридцати с лишним лет из разных ссыльных мест. К составителям книги – прот. Н. В. Балашову и Л. И. Сараскиной – письма эти явились уже при работе над книгой: их принес в чемодане друг покойного автора Димитрий Михайлович Шаховской, хранивший их много лет у себя, и недавно при представлении книги в центре русского зарубежья в Москве чемодан этот был представлен также собравшимся. Личными текстами составители и открыли собрание; первый том – биографический, и это верное решение. Потому что в наследии автора самый лик его и есть, наверное, самое ценное, и жизнь—житие его – самое убедительное введение к его сочинениям.
