Поэтический язык Иосифа Бродского - Зубова Людмила Владимировна
Путь поэта – путь к растущему одиночеству: публика движению предпочитает остановку, обновлению – привычку, а словесным открытиям – клише (Эткинд, 1980: 38).
Затрудняя автоматическое восприятие речи, поэт не дает слову обессмыслиться. Человеком, который чувствует слово, не так легко манипулировать:
Политический протест – вещь более или менее спорная, а стихотворение очень ясно и просто предлагает лингвистическое превосходство над официальными идиомами («Рожденный в изгнании». Интервью Мириам Гросс – Бродский, 2000-б: 161).
Поэтому становится совершенно понятным парадоксальное высказывание Бродского о том, что поэзия – антропологическая цель:
Если главным отличием человека от других представителей животного царства является речь, то поэзия, будучи наивысшей формой словесности, представляет собой нашу видовую, антропологическую цель («Искусство поэзии». Интервью Свену Биркертсу – Бродский, 2000-б:108)[54].
Посмотрим, как Бродский осуществляет эту антропологическую цель в стихах, а именно, как он реагирует на языковые и литературные стереотипы – пословицы, идиомы, слова-символы.
Стихотворение «Вертумн» (1990)[55] начинается с того, что Бродский[56] пытается вступить в беседу со статуей древнеримского бога перемен, заводя разговор на самые общие темы:
С другой стороны, кудрявый и толстощекий, ты казался ровесником. И хотя ты не понимал ни слова на местном наречьи, мы как-то разговорились. Болтал поначалу я; что-то насчет Помоны, петляющих наших рек, капризной погоды, денег, отсутствия овощей, чехарды с временами года – насчет вещей, я думал, тебе доступных если не по существу, то по общему тону жалобы. Мало-помалу (жалоба – универсальный праязык; вначале, наверно, было «ой» или «ай») ты принялся отзываться: щуриться, морщить лоб; нижняя часть лица как бы оттаяла, и губы зашевелились. «Вертумн», – наконец ты выдавил. «Меня зовут Вертумном» (IV: 82).Этот фрагмент показывает, что коммуникация со статуей божества, преодолевающая время, различия между живым и неживым, реальным и мифическим, состоялась не столько потому, что речь персонажа содержала банальные темы, сколько потому, что в общие слова (на непонятном для слушателя языке) вкладывалось личное содержание: жалоба на неприятные перемены. Оказалось, что личное не разъединяет, а объединяет людей – как в лирике[57].
В языке из всех устойчивых словосочетаний наиболее фиксированными являются пословицы и поговорки. Их называют сгустками народной мудрости, но эти готовые сентенции держат человека в рамках заранее установленных оценок, в них
…отчетлива дидактическая тенденция, желание «воспитать» индивида через опыт масс, внушить ему страх мыслить и знать не как все, быть социальным аутсайдером, внушить желание усвоить некую, общую для масс, социальную информацию (Николаева, 1990: 234).
Бродский постоянно возражает пословичной дидактике. В стихотворении «Письма династии Минь» (1977) (а заметим, что в китайской культуре традиция особенно консервативна, китайский народ воспринимается носителями других культур как образец массовости)[58], Бродский прямо называет пословицу заразой бессмысленности:
«Дорога в тысячу ли начинается с одного шага, – гласит пословица. Жалко, что от него не зависит дорога обратно, превосходящая многократно тысячу ли. Особенно отсчитывая от “о”. Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли – тысяча означает, что ты сейчас вдали от родимого крова, и зараза бессмысленности со слова перекидывается на цифры; особенно на нули ‹…›» (III: 154).Это письмо – ответ на грустное послание «Дикой Утки» возлюбленному. В цитируемом ответном письме нет ни слова, которое было бы прямой реакцией на жалобы. Дикая Утка рассказывает о печальных подробностях жизни, ее возлюбленный арифметически философствует, то ли показывая, то ли маскируя равнодушие к жизни, отдаленной от него и временем, и пространством. Он отвечает по существу, но не на те слова, которые к нему обращены.
Обратим внимание на лепечущий, уводящий от смысла, повтор звуков в строке Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли и на омонимию слова ли, китайской меры расстояния, с русским союзом ли, выражающим сомнение. Во внутренней составной рифме тысяча – ты сейчас читается противопоставление массовости и единичности. То, что зараза бессмысленности со слова / перекидывается на цифры; особенно на нули, можно понимать следующим образом: называние числа в пословице ложно: какое бы число большого порядка ни назвать (100, 1000, 10 000 и т. д.), оно, являясь гиперболой, не будет соответствовать прямому значению наименования (ср. разговорные фразы я тебе сто раз это говорил; я тебе тысячу раз это говорил; я тебе миллион раз это говорил). В подобных случаях количество нулей не имеет значения. В стихотворении обессмысливание нулей представлено тем, что цифра «0» замещается графически подобной буквой «о», насыщающей фрагмент особенно отсчитывая от “о”. Одна… Обратим внимание и на звуковой ряд [ннонану] в последовательности слов особенно на нули.
Бродский разрушает пословичные стереотипы разными способами.
В стихотворении «Кончится лето…» (1987) имеется смысловая трансформация. Исходная пословица на ловца и зверь бежит изображает ситуацию как благоприятную для охотника (в расширительном смысле – для активного деятеля). Бродский же оценивает ситуацию с точки зрения жертвы:
Дело, конечно, не в осени. И не в чертах лица, меняющихся, как у зверя, бегущего на ловца, но в ощущении кисточки, оставшейся от картины, лишенной конца, начала, рамы и середины (IV: 11).Смысл пословицы Цыплят по осени считают в стихотворении «Время подсчета цыплят…», на первый взгляд, меняется на противоположный, поскольку меняется субъект действия:
Время подсчета цыплят ястребом; скирд в тумане, мелочи, обжигающей пальцы, звеня в кармане; северных рек, чья волна, замерзая в устье, вспоминает истоки, южное захолустье (III: 172).В исходной сентенции речь идет не столько о прибыли в хозяйстве, сколько о призыве к осторожности ожиданий. Перенося акцент со сложения на вычитание (с прибыли на убыль), Бродский, по существу, не противоречит пословице, а проясняет ее смысл: он говорит о власти не хозяина, а хищника-смерти.
В стихотворении «На смерть друга» (1973) слова похоронного ритуала пусть земля будет тебе пухом[59] вообще не воспроизводятся в тексте, а порождают сравнение, в котором на первый план выходит образ уютного тепла:
