Елена Бузько - «Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века
Любопытное свидетельство о резком неприятии Гоголем книги Муравьева содержат воспоминания Ф. В. Чижова[112], товарища Гоголя по службе в Патриотическом институте. По словам мемуариста, Н. В. Гоголь, «не признавая решительно никаких достоинств» книги и находя в ней «отсутствие языка», идет вслед за Пушкиным, который в свою очередь «терпеть не мог Муравьева» <речь идет о его книге>. Из текста воспоминаний следует, что суждение Гоголя вполне разделял и Н. М. Языков: «…как-то мы говорили о М-ве <Муравьеве>, Гоголь отзывался об нем резко, не признавал в нем решительно никаких достоинств и находил в нем отсутствие языка». «Оставшись потом наедине с Языковым, — вспоминает Чижов, — я начал говорить, что нельзя не отдать справедливости М-ву за то, что он познакомил наш читающий люд со многим в нашем богослужении и вообще в нашей церкви. Языков отвечал: «М-ва терпеть не мог Пушкин. Ну, а чего не любил Пушкин, то у Гоголя делается уже заповедью и едва только не ненавистью»[113].
Показательно так же различие реакции на писания Муравьева в официальных отзывах и частной переписке. В 1846 г. Я. К. Грот писал П. А. Плетневу: «…прочел я у Муравьева (святоши) о Валаамском монастыре — один высокопарный набор слов!»[114]. В ответном письме Плетнева Гроту характеристика автора «Путешествия» еще более ядовита: «Таков-то Андрей Муравьев и во всех описаниях Св. мест. С документами налицо надобно бы когда-нибудь развенчать этого ханжу, увенчанного невежеством, а паче трусостью»[115]. Публичного развенчания, как известно, не последовало.
Наиболее резкие высказывания как о Муравьеве, так и о его «Путешествиях…», приходятся на то время, когда его деятельность в Синодальном ведомстве за обер-прокурорским столом критически оценивается современниками. Осуждению подвергается не только привычка Муравьева к «прямой слежке за действиями иерархических властей», его «слишком навязчивое вмешательство» во внутреннюю церковную жизнь, но, что особенно примечательно, моральный облик автора «Путешествия». Например, в дневниковых записях и в автобиографии Чернышевского упоминания о Муравьеве пронизаны едкой иронией: «…первый разговор был о <…> Муравьеве, о котором я сказал, что он может в 3 минуты положить 97 земных поклонов и что на этот фокус собираются смотреть по билетам»[116]. Восторженное повествование автора «Путешествия», высоко оцененное критикой 1830-х г., в глазах читателей последующих поколений явно теряет свое достоинство.
В критической статье о «Путешествии по Святым местам русским», опубликованной в 1836 г., И. С. Тургенев писал об «истинном таланте» Муравьева и именовал его произведение «изящным рассказом»[117]. Из письма Тургенева к М. М. Стасюлевичу (1875 г.) известны подробности написания этой статьи, которую сам автор не считал своим первым литературным трудом, а всего лишь «ребяческим упражнением», призванным сыграть определенную роль в его служебной карьере[118]. Противоположную, т. е. негативную характеристику «Путешествию» дает Тургенев в письме к Дружинину от 10 октября 1858 г.: писатель призывает «похоронить книгу Муравьева молчанием за невозможностью отозваться о ней как следует»[119]. «Муравьевской лжи», т. е. «Путешествию», противопоставляется в этом письме книга Парфения. Здесь важно заметить, что переиздание первого «Путешествия» Муравьева с 1848 г. прекратилось на долгое время, а в 1855 г. читатель познакомился с книгой Парфения.
Свойственная Муравьеву декларативность, некоторое позирование, присутствующие в его текстах, подчеркивают совершенное несходство писательской позиции автора «Путешествия» и взглядов Парфения. В отличие от стилистической манеры Муравьева, следующего за Шатобрианом, повествование Парфения отличается не стремлением к всяческим поэтизмам и «украшению стиля», а совершенным отсутствием таковых. Текст «Сказания» лишен тех романтических штампов, тех нагромождений эпитетов, которыми изобилует сочинение Муравьева.
В письмах Тургенева и Григорьева к Дружинину книга Парфения настойчиво противопоставляется «Путешествию» Муравьева. Тургенев, разделяя точку зрения редактора «Библиотеки для чтения» о необходимости написать о Парфе нии «хорошую статью», отвечает на письмо Дружинина: «Парфения я читал <…> и нахожу Ваше мнение о нем совершенно справедливым; это великая книга, о которой можно и должно написать хорошую статью. Это не то, что муравьевская ложь, которую, за невозможностью отозваться о ней как следует, — следует похоронить молчанием. Парфений — великий русский художник и русская душа»[120].
Противопоставление Муравьев — Парфений появляется в письмах Ап. Григорьева. Неприятие «Путешествия» вполне отвечало эстетической позиции критика. Григорьев относил книгу к «деланным», искусственным произведениям, видя в ней авторское самолюбование, нагромождение образов, ненужную восторженность. В «Сказании» инока Парфения Григорьев чувствовал истинный «тон историка»[121], противостоящий, по определению критика, «гнусно-противному» тону Муравьева. Глубоко верующему сердцу о. Парфения были не нужны «излишние лирические» порывы. Но, главное, эстетический взгляд на христианские святыни казался Григорьеву неуместным: по его мнению, критерий художественного вкуса неприложим к вечным ценностям.
Емкая характеристика Муравьева-писателя содержится в критической статье Н. А. Добролюбова о книге «Впечатления Украины и Севастополя», посвященной Крымской войне. Критик замечает у Муравьева «совершенное отсутствие <…> истинного чувства любви, гуманности, теплоты душевной». По мнению Добролюбова, именно эти качества читатель 1830-х гг. старался найти (и находил) в «красноречивом шамбеляне», однако красноречие Муравьева оказалось пустословием, а благочестие — ханжеством: «… для красноречивого автора война и мир, смерть и жизнь, радость и горе человечества — в сущности, совершенный вздор. Они занимают его не сами по себе, а по тем символам и приметам, которые можно извлечь из них»[122].
При несомненной тенденциозности этой рецензии, в ней содержатся важные наблюдения, указывающие на причину недоверия к Муравьеву. Добролюбов приходит к выводу о том, что понятия и стремления г. Муравьева не могут «соответствовать современным требованиям образованных людей», а его произведения принадлежат к «так называемой серобумажной или лубочной литературе»[123].
Восторг, вызванный появлением «Путешествия к Святым местам», существовал недолго. В новую, александровскую эпоху красноречие Муравьева воспринималось уже как весьма устаревшее[124], а его навязчивые риторические восклицания, подчеркнутая метафорическая символика уже не отвечали эстетическим потребностям читателей; художественные приемы, как и весь набор выразительных средств «Путешествия», казались ограничены. Одиозная деятельность Муравьева как архаиста и консерватора, его болезненное самолюбие, наконец, сомнительная нравственная репутация[125] способствовали тому, что в конце жизни писатель «переживает трагедию отчуждения и забвения». Закат литературной славы Муравьева в немалой степени ускорило издание книги Парфения.
4
Сознательная поэтизация странствия, столь характерная для Муравьева как последователя Шатобриана, совершенно отсутствует в дневнике иеромонаха Аникиты, сочинении, также принадлежащем паломнической литературе XIX в. Дневник иеромонаха Аникиты стоит особняком среди произведений паломников XIX в. и нуждается в рассмотрении и как явление литературы, и как сравнительный материал для характеристики «Сказания» Парфения.
Литературную деятельность Сергей Александрович Ширинский-Шихматов (иеромонах Аникита) начинал как писатель, стремившийся воплотить в своем творчестве эстетическую программу шишковистов. Но текстами, созданными в миру, его творческое наследие не исчерпывается, так как в значительной степени оно представлено сочинениями, написанными на благо церкви. Перу Ширинского-Шихматова принадлежат «Сказание о житии, обретении и открытии честных мощей св. Митрофана, епископа Воронежского», трактаты о положении греческой и русской церкви в 1830-е гг., акафисты, кроме того, современникам был хорошо известен проповеднический дар о. Аникиты.
Парфения сближает с автором дневника не только единство мировоззрения; об о. Аниките автор «Сказания» знал, почитал его истинным подвижником и посвятил ему несколько фрагментов «Сказания». Духовные пути иеромонаха Аникиты и о. Парфения пересекались на Афоне: в Пантелеимоновом монастыре, в келии старца Арсения. Знакомство самого Парфения с паломническим дневником о. Аникиты на сегодняшний день не подтверждается источниками, и все же полностью этот факт исключать не следует. С Платоном Александровичем, товарищем министра народного просвещения, братом о. Аникиты, Парфений встречался лично во время своего странствования для сбора пожертвований на Пантелеимонов монастырь[126]. Ко времени этого знакомства о. Аникиты уже не было в живых.
