Михаил Филипченко - Сборник диктантов по русскому языку для 5-11 классов
Лететь впереди было труднее, и поэтому журавли постоянно менялись местами. Только вожак не позволял себе этого, все время держась первым. Соседи, правый и левый, отставали чуть-чуть, и он мог видеть их головы и напряженно вытянутые шеи.
При попутном ветре до него доносился шум крыльев стаи, а на поворотах он видел и ее всю. Она представлялась ему тогда одним громадным журавлем, головой которого был он сам.
Весь день вожак летел с предельным почти усилием, потому что внизу, на земле, потянулись хорошо знакомые, записанные в памяти, места. Он постоянно сверял то, что видел, с этой записью, отмечая радостно – все верно, все так. И каждый момент узнавания, совпадения возбуждал, подталкивал увеличить и без того высокую скорость. Несколько раз, не удержавшись, он делал это, но тогда начинал рваться клин. Самые слабые отставали, кричали жалобно и укоризненно, и вожак бывал вынужден замедлить полет.
Во второй половине дня земля под крылом пошла известная сплошь, до мелочей. Вожак угадывал каждый изгиб реки, по-над которой они летели, каждый ручей, в нее впадавший, каждую старицу в широкой пойме. От этого подробного узнавания ему чудилось порой, что земля поднимается едва уловимо, сама идет им навстречу.
Вожаку очень хотелось успеть домой, на озеро-старицу, сегодня. Когда же внизу показалась крутая, до полного почти круга сведенная излучина реки, он, прикинув ход солнца до горизонта, понял, что это возможно. Нужно лишь наддать из последних сил.
Он весь подобрался, осмотрев, проверив себя как бы и снаружи, и изнутри. Потом полет замедлил, силу души подготавливая – и затрубил! В долгом крике его была и радость ликующая, и призыв, и приказ.
Стая отозвалась, поддержала, и в крике ее переливчатом и еще более долгом та же радость ликующая была и готовность к последнему усилию.
Вожак наддал, влег в нарастающую упругость воздуха, как в хомут. Чаще и размашистее заработали крылья, свой шорох и посвист усилив, шея напряженнее вперед вытянулась, а ноги назад. Он в стрелу превращался, стрелу, гудящую от жажды цели.
Но и долг свой вожак не забывал, однако. Оглянулся раз, другой – в правом крыле стаи разрыв возник, отставали два журавля. Затрубить с прежней силой он не мог теперь, но прокричал все-таки, как сумел: давай, не отставай! Скорость же полета так и не снизил, потому что об отставших журавлях можно было не беспокоиться – дом совсем близко, сами дорогу найдут.
А дом и впрямь приближался все ощутимей, возникали и скрывались места, где они часто бывали прошлым летом в поисках корма да и так, для удовольствия полета: речушка, со змеиными изгибами к реке бегущая; ручеек, едва заметный среди кустов густых, два озерца рядом, круглых и синих, как глаза.
Вот и дом их, длинное и узкое озеро-старица, мелькнул вдали и пошел-поплыл навстречу, приближаясь с каждым взмахом крыльев. Здесь провели они кто лето одно, а кто и пять и шесть. Вожак притормозил, чтобы собрать сил остатки, и, пересекая береговую черту озера, затрубил. Стая поддержала его разноголосо и дружно. За весь путь долгий-долгий это был главный крик, и звучала в нем одна лишь радость: дома мы! Дома!
Стая сделала над озером приветственный круг. Оно лежало внизу, зеркально-спокойное, среди низких, поросших камышом и осокой берегов. Журавлям казалось, что именно таким оно и ожидало их все долгие месяцы разлуки. Замкнув круг, вожак пошел еще на один, шире гораздо, оглядывая заболоченную, всю в мелких озерцах, пойму. Здесь вот они поживут стаей недолго, а потом разлетятся парами вверх и вниз по реке. К концу же долгого и прекрасного лета снова начнут понемногу слетаться сюда с молодняком и опять сбиваться в стаи. А стая будет и старой, вот этой, но и новой уже.
На третьем круге, опять вдоль берега, вожак выбирал место для посадки – чтобы и болото было, и островки твердые на нем. Развернув крылья, он пошел вниз-вниз, а за ним и вся стая. Один за другим журавли, выставляя вперед черные, длинные, как трости, ноги, встречали ими землю и пробегали несколько шагов, чтобы погасить инерцию полета. А кое-кто и долго бежал, для одного, возможно, удовольствия.
28
Общая квартира Мечиславского и Остроухова состояла из двух комнат. Первая темная комната была обращена в прихожую, а светлая – в спальню.
Светлая комната была замечательна простенками необыкновенной ширины, как будто бы предполагали строить замок, а не двухэтажный дом. В громадном простенке стоял большой стол с зеленоватым маленьким самоваром. На круглом ржавом подносе, с маленькой решеточкой кругом, стояли два стакана. Напротив стола, у стены, находился массивный турецкий диван, обтянутый тиком, во многих местах разодранный, откуда виднелась другая материя. За диваном, у печки, стоял маленький простого дерева комод с рассохшимися ящиками и тут же маленький туалетный ящик с зеркалом.
По другой стене тянулась длинная кровать с коротенькой периной и кожаными подушками, напоминавшая детей, выросших из своего платья. Возле кровати – разложенный стол, на нем запыленные роли, парики, бритвы, – все пересыпано табаком и пылью.
Остроухов даже не имел зеркала, а какой-то кусочек, обделанный в пеструю бумажку.
Противоположная стена от двери до окна была завешана разного рода платьями: тут висел французский кафтан с блестками, греческая рубашка, испанский плащ рядом с засаленным халатом, шубой и другими платьями.
Когда Остроухов возвратился домой, он застал Мечиславского лежащим на диване с ролью в руке. По нахмуренным бровям и взглядам исподлобья можно было догадаться, что Остроухов чем-то недоволен. Его умное лицо, разрисованное морщинами, имело обычное выражение утомления и грусти. Но Мечиславский не обратил внимания на своего друга: он слишком был погружен в свои мысли. Наконец он окликнул его после долгого молчания, и тот так вздрогнул, что роль выпала у него из рук. Мечиславский пугливо посмотрел на своего товарища и покачал головой: «Нехорошо, братец! На меня нечего смотреть, что я своей роли не знаю: память стала слаба. А вот ты, ты другое дело. Придется тебе смотреть на свою возлюбленную и в то же время подставлять ухо к суфлеру. Не годится, братец!»
Мечиславский, как пристыженный школьник, громко стал читать свою роль.
(По Н. Некрасову)
29 Тетеревенок
Прошлогоднее лето было сырое, холодное, и многие птичьи кладки погибли. Гибли от холодов и уже высиженные птенцы. Потому и редко встречались выводки куропаток у сосновых посадок и тетеревов в перелесках. А если и встречались, то небольшими семейками.
Такую и я встретил июльским днем под Александровкой за песчаным карьером, в канаве, поросшей густой травой. Глава семьи, черный красавец с хвостом, изогнутым «лирой», шумливо поднялся чуть ли не из-под ног и улетел. Тетерка же поднялась не сразу, а сначала покувыркалась у ближних кустов, чтобы отвлечь мое внимание на себя, ведь внизу остался запутавшийся в высокой траве тетеревенок.
Мне бы надо уйти, оставить их тут. Но любопытство-то! Я прижал траву палочкой, а потом взял в руки уже не рыженького, а серого, как мать, тетеревенка: теплый, мягкий, глаза большие, испуганные. Он не вырывался из рук, не бился, а только кричал, призывал на помощь мать. А та летает над головой низко-низко, квохчет, стонет, будто раненая: то сядет тяжело на ветку орешника, но не сидится, и снова крутит над головой. Мне показалось, что ее глаза уставились на мои руки. Летала она так низко, что можно было достать ее палочкой. Такая уж у птиц материнская жертвенность. И тетеревенок продолжал отвечать матери. А уж сердечко бьется, будто в руках и не птица, а только одно испуганное сердце.
Посмотрел еще раз в глаза своего пленника, потом подбросил его кверху, чтобы ему было легче улететь на своих крылышках. Но он не полетел, а камнем упал в траву и мгновенно замер. Замерла враз и мать – ни единым звуком, ни единым шорохом не выдавая свое присутствие, будто ее и нет вовсе. Да, тетерева в минуты опасности хорошо умеют вот так затаиваться.
Растроганный маленькой птичьей хитростью, я спустился на луг, к александровскому пруду. Остановился, прислушался: сзади по-прежнему еще было тихо – все еще затаиваются.
30 Живые самоцветы
Лето началось нежными ландышами и колокольчиками, а сейчас цветы погрубели, в этом, наверное, виноваты жара и холодные росы. Да близкая осень. И все-таки куда ни глянь – кругом живые самоцветы: горит золотым жаром пижма, белеют тмин и тысячелистник, синеет на некосях и около троп цикорий. А поглядите на небо: оно и выше стало, и голубей, потому и облака на нем кажутся белее снега. А как украсилась полынь золотистыми соцветиями! И пылит она ярко-золотой пыльцой, и далеко разносится горьковатый запах. Цветет вовсю и вьюнок, его розоватые граммофончики обвили и украсили всю лебеду у дороги.
Нет-нет да и встретится с краешку леса уцелевшая от кос ромашка. А дягиль уже отцвел, уронил с себя белый цвет, но еще красуется тяжелыми шапками салатовых семян. Украшают отаву розовые короставники, а по низинам, где повлажнее, душисто пахнут кремовые шапки таволги.
