Режиссерские уроки К. С. Станиславского - Горчаков Николай Михайлович
4. Кого я знаю среди присутствующих, в каких отношениях состою с ними.
После того как вы дадите себе ответ на все эти вопросы, мы с вами прочтем и разберем всю сцену в саду по тексту пьесы. Засим-с, каждый из вас сговорится с двумя-тремя своими товарищами, как им держаться по отношению ко всем остальным. Таким образом, в общей массе образуются «кучки»-группы. С каждой «кучкой» я проведу отдельные занятия — разговоры. Мы установим в такой группе ход мысли каждого, отношение группы к тексту главных действующих лиц, к переломным моментам заговора. Установим мизансцены для каждой «кучки». Но соседние «кучки» не будут знать точно, о чем я буду говорить с данной «кучкой», и, как всегда бывает в настоящем заговоре, принуждены будут не только вести свою линию действия (которую я с ними установлю), но и очень внимательно следить за своими соседями, чтобы не попасть впросак, не сделать чего-нибудь такого, чего не сделают соседи.
Это очень характерная черта заговорщиков — стремиться не отстать от соседа, но не хотеть самому быть инициатором, застрельщиком решительных действий. Один я, как режиссер заговора, буду знать мысли и действия каждого.
А на генеральной мы сразу всё сыграем. Разумеется, что одну репетицию мы посвятим сговору текста главных действующих лиц этой сцены.
Хотите проделать такой опыт работы над народной сценой, которая нам никогда не удавалась?
Мы ответили горячим согласием, и Константин Сергеевич просил В. В. Лужского, прекрасного знатока русской истории, провести завтрашнюю репетицию-беседу об историческом и политическом положении России эпохи Грозного. Мне он поручил собрать все «анкеты» и провести беседы с исполнителями по их личным биографиям.
Сам же занялся с нами разбором и читкой текста сцены в саду.
В последующие дни он неуклонно следовал своему плану.
Допросил меня и В. В. Лужского о наших встречах с исполнителями. Просмотрел несколько анкет-биографий и остался ими доволен. Надо сказать, что все участвующие проявили большую настойчивость и работоспособность. За три дня они, насколько могли, расширили свои знания об эпохе, о характерах действующих лиц и постарались как можно глубже войти в пьесу.
Провел Константин Сергеевич и свои беседы с отдельными группами-«кучками» заговорщиков.
Я был почти на всех его встречах и поражался тому терпению, с которым он говорил об одних и тех же действиях с каждой «кучкой» и с какой бесконечной фантазией он изобретал для каждой группы заговорщиков индивидуальные задачи, которые вносили разные неожиданные оттенки в совместные действия заговорщиков.
Мне же он поручил и «технические», как он назвал, репетиции по соединению текста главных действующих лиц друг с другом. «Народная сцена» участвовала в этих репетициях, но по заданию Станиславского «скрывала» свои отношения к тексту действующих лиц.
Разрешено было только шептаться и переглядываться. Надо сказать, что и от такого приема решения народной сцены картина звучала очень выразительно, и Константин Сергеевич остался доволен всей подготовкой, зайдя к нам на последнюю «техническую» репетицию.
На генеральной успех картины в саду был чрезвычайный. Все накопленные за неделю сдерживаемые страсти «заговорщиков» прорвались наружу и создали яркое, волнующее зрелище. Зал аплодировал картине; Владимир Иванович был искренно изумлен, а Константин Сергеевич был в восторге.
Такова была наглядная школа режиссуры, которую я начал проходить в год своего поступления в театр.
«ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ»
В первые же годы пребывания в Художественном театре я имел возможность узнать К. С. Станиславского и как режиссера — постановщика новых, замечательных спектаклей МХАТ, спектаклей, знаменовавших собой новую, советскую эпоху в его истории.
Мы, к сожалению, часто не могли попасть на репетиции К. С. Станиславского, так как пьесы работались параллельно, и те, кто не был занят в «Бронепоезде 14–69», «Унтиловске», «Горячем сердце», «Мертвых душах», «Талантах и поклонниках», волей-неволей пропускали много репетиций К. С. Станиславского.
Мне посчастливилось присутствовать на той репетиции-прогоне, когда Станиславский принимал «Горячее сердце» от И. Я. Судакова, режиссера спектакля.
Я помню, как заразительно смеялся он, смотря на превосходную, талантливую игру И. М. Москвина, Ф. В. Шевченко, М. М. Тарханова, В. Ф. Грибунина, Н. П. Хмелева, Б. Г. Добронравова.
Особенно поразило его поистине удивительное перевоплощение Н. П. Хмелева в старика сторожа Силана. Не только Станиславский, но и мы, каждый день видевшие рядом с собой молодого актера, едва решались поверить, что это его мы видим ворчуном-стариком, так далека казалась эта мудрая старость от юной непосредственности Хмелева в жизни.
По-настоящему удивлен был Станиславский и образом Хлынова, созданным И. М. Москвиным.
— Смело, ярко, необычайно, — сказал он Ивану Михайловичу, когда тот в гриме и костюме сошел со сцены в зрительный зал к режиссерскому столику. — Я вас таким еще, пожалуй, никогда не видел. Какой-то безобразник, действительно. Я таких когда-то на Нижегородской ярмарке видел. Они тоже вроде Хлынова всякие безобразные игры придумывали. Опускали в чашку с кофе монету и предлагали за сто рублей угадать, какая монета лежит на дне — рубль, полтинник, золотой или двугривенный. А для того чтобы угадать, разглядеть монету, из большой чашки можно было отпить только один глоток. А после каждого глотка чашка доливалась ямайским ромом…
И. М. Москвин. Как же, как же, это называлось «медведя травить»…
К. С. Станиславский. Совершенно верно. И люди допивались до чортиков, стремясь каждый раз сделать глоток все больше и больше, чтобы угадать монету и выиграть сто рублей. Вот и у вас характер такого безобразника. Может быть, сейчас еще чувствуется кое-где нажим и деланность рисунка, но будете играть — это все оправдается и сгладится. Я бы ничего не менял, а только раз от разу привыкал бы к верно намеченному рисунку. Конечно, такая смелость, художественное озорство на сцене не всякому артисту под стать, но вам можно. Поздравляю, это очень талантливо. А сцену в лесу надо будет поискать. Там еще не все, по-моему, найдено — не у Хлынова, а у всех вместе. Назначьте мне ее пройти в первую очередь.
Удалось мне попасть и на эту репетицию.
Декорация К. С. Станиславскому, видимо, понравилась. На фоне очень хорошо написанного Н. П. Крымовым леса слева от зрителя стоял полуразрушенный, сплетенный из ивняка сарай с отвисшей дверцей ворот. Мимо сарая в глубину сцены, в лес, уходила дорога. У стенки сарая лежало несколько больших старых бревен.
Разодетые в рыцарские, турецкие и другие оперно-маскарадные костюмы гости Хлынова, челядь его и он сам садились сначала в засаду в кусты, а потом пугали проезжавшего мимо приказчика Наркиса.
На лицах некоторых персонажей были маски с длинными носами и привязанными бородами.
Несмотря на все аксессуары, бутафорию, нелепые костюмы, сцена все же шла как-то вяло и «безобразия» Хлынова, которые производили столь яркое впечатление в двух предыдущих картинах, на третий раз в этой сцене как-то уже не воспринимались.
Картину начали играть. Константин Сергеевич очень внимательно смотрел на сцену, но когда прошла встреча Наркиса с «разбойниками», он остановил действие. Подойдя к рампе, он сказал:
— Пожалуй, я могу вам объяснить, почему эта картина у вас не получается так, как она задумана Островским. В замысле ее вы отталкиваетесь от того, что Аристарх предложил Хлынову воспользоваться театральными костюмами прогоревшего соседа и переодеться всем в театральных разбойников. Вы пугаете Наркиса, а затем хотите испугать Парашу и Гаврилу «театральными» эффектами. Но ведь они никогда в театре не были, и даже Наркису нет повода бояться того, чего он никогда не видел. Скорее наоборот, богатые костюмы, которые вы надели, успокоят его: он решит, что попал к знатным господам.
Я думаю, что в ремарке Островского не указано, чем именно, кроме театральных костюмов, напугали Наркиса, потому что в те времена это было ясно и Островскому и ставившему его пьесу режиссеру без дополнительных указаний.
