Николай Варенцов - Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое
Меня изумила его сила воли, он сразу поднялся в моих глазах, и я начал после того относиться к нему с большим уважением. Незадолго до своего переезда с квартиры Г. И. Федоров познакомился с семьей Сергея Пантелеевича Кувшинникова, где он начал часто бывать *. У С. П. Кувшинникова были двое сироток внучек. Старшую звали Натальей Николаевной, красотой она не обладала, но была хорошей пианисткой, участвовавшей довольно часто на концертах в Благородном собрании. Как мне говорили, свои музыкальные таланты она слишком переоценивала и предполагала, что, увлекшись ее игрой, явится какой-нибудь королевич и она его осчастливит. Года шли, но королевичей не находилось, и она очутилась на границе перехода в старые девы, тогда она обратила свое внимание на Г. И. Федорова. Он был красивый, брюнет, с бледным цветом лица, с большими красивыми вишневыми глазами и длинными ресницами. Один в нем для нее был недостаток: он был беден, а главное — служил конторщиком. Она решила сделать его помещиком (благо ее дедушка давал за ней приданое десять тысяч рублей), предполагая, что для покупки заложенного имения эта сумма будет достаточна.
* Кувшинников был старик, жил в своем доме на Гороховской улице, против церкви Вознесения, имел торговлю на Ильинке в «ножовых рядах» изделиями для дамских работ. Кувшинников был известен торговой солидностью в продолжение нескольких десятков лет как аккуратный плательщик по своим обязательствам. Председателю Биржевого комитета5 предоставлялось право таковых представлять к награде через министра финансов. Найденов и представил к награде Кувшинникова, и ему был пожалован орден Станислава 3-й степени.
Неожиданная награда на милого и тщеславного старичка сильно подействовала и послужила причиной скорой его смерти. Кувшинников радовался награде, как мальчик игрунке; носил орден не снимая, даже, как говорили, ложился спать с ним. Желая, чтобы все видели его орден, в мороз, едучи на извозчике, распахивал левую полу своей медвежьей шубы (в таком виде и я его видел) — он простудился и, получив крупозное воспатение в легких, скончался.
Герман Ильич увлекся Натальей Николаевной; нужно думать, что кроме ее музыкальных талантов его привлекала ее интеллигентность, хорошие манеры, остроумие, которым она в достаточной мере обладала. Я с ней был знаком гораздо раньше, чем Федоров, еще по даче в Пушкине, где ее дед имел дачу рядом с дачей, на которой я жил. Она мне не нравилась: глаза у ней были насмешливые и хитрые, доброты и искренности в них не было видно, и я думал про ее, что она эгоистичная и черствая натура.
Когда я узнал, что Герман Ильич ею увлекается, я ему рассказал свое мнение о ней; нужно предположить, что он в минуты откровенности ей все рассказал, что я о ней думаю.
Незадолго до своей свадьбы Федоров пришел ко мне с просьбой: одолжить ему заимообразно 20 тысяч рублей на покупку имения. Просьба его меня удивила: он наверное знал, что я ее не исполню. Я старался его отговорить от покупки имения, говоря: сначала нужно изучить это дело, полюбить его и иметь оборотные средства. Он, выслушав меня, встал: «Значит, ты отказываешься мне помочь? Так знай: я с тобой больше не знаком!» И вышел из комнаты, не простясь. Как я услыхал, имение было куплено, деньги для покупки его были заняты Натальей Николаевной Кувшинниковой у подруги ее Думновой, свадьба состоялась, и на этом все сведения о жизни молодых были кончены.
Нужно предполагать, что Наталья Николаевна, зная мое мнение о ней, желала полного разрыва со мной Германа Ильича, чтобы я в будущем не мог видеть их семейную жизнь и, на правах некоторых дружеских отношений, не стал бы направлять мысли Федорова в нежелаемую для нее сторону.
После этого прошло лет 5–6, я уже работал в Московском Торгово-промышленном товариществе; однажды в пять часов вечера явился ко мне посланный с письмом, требовавший от артельщика обязательно вручить его лично мне в руки.
Ко мне вошел человек, в костюме, обыкновенно носимом швейцарами трактиров: поддевка, перепоясанная кушаком, сапоги в бутылочку, шляпа с павлиньими перьями. Я взял от него письмо и сказал: «Сейчас я очень занят, прочту после». Посланный ответил: «Господин, поручивший доставить письмо, настойчиво требовал, чтобы я дождался прочтения его вами, и после чего я могу уйти».
Разорвав поспешно конверт, достал письмо и сразу увидал по почерку, особо красивому и мелкому, что оно от Федорова.
На нескольких листах почтовой бумаги было изложено все, что произошло с ним с момента разрыва наших отношений: купленное имение оказалось никуда не годное, без леса, воды; земли хотя было много, но разбросана в разных местах в небольших клочках, друг от друга далеко отстоящих; дом старый, требующий большого и дорогого ремонта; инвентарь весь испорченный. В таком имении Федорову — без знания и опыта — пришлось вести все хозяйство; результат, понятно, оказался весьма плачевный: имение за долги в банк было продано с торгов. Федоров остался без всяких средств, с потерею денег, взятых у Думновой, нервно измученный и к тому же брошенный женой, с двумя дочками, до обожания любимыми им. Он писал: в первые года их замужества жена еще приезжала к нему в имение летом, как на дачу, редко — зимой, поминутно требуя доходов с имения. Работал он как последний батрак: вставал раньше всех, ложился спать позже всех, ел из одной миски со своими рабочими. Кроме этих физических лишений его угнетали мысли о любимой жене, весело живущей в Москве.
Заканчивал письмо так: «Сижу в отдельном кабинете трактира «Саратов»6 , на мне летнее пальто и резиновые ботики, костюм и сапоги продал для покупки револьвера. Посланный к тебе швейцар если скажет, что ты приехать не можешь, то прости меня за беспокойство; претензии к тебе иметь не буду, желаю тебе долгой и счастливой жизни».
Я бросил всю спешную работу и со швейцаром поехал в «Саратов».
Герман Ильич сидел в кабинете, перед ним стояли водка и закуска, но он до них не дотронулся. Одет был в летнее пальто, как писал, и, когда он распахнул его, я увидал, что на нем ночная сорочка и подштанники, и это при 20-градусном морозе.
Прежде всего я отобрал у него револьвер, и мы отправились на Лубянку, изобилующую магазинами готового платья. Он экипировался с ног до головы, я дал ему еще денег на прожитие, сказав ему, что постараюсь приискать ему место. Скоро устроил его на службу в Среднеазиатское товарищество в Среднюю Азию, на приличный оклад. Федоров, счастливый и довольный, выехал со своими дочками.
Через несколько месяцев его службы, по проверке у него кассы, оказалась недостача в несколько сот рублей. Дело замяли, перевели его в другой город и даже на более лучшее место.
Я ему написал строгое письмо, с предупреждением, что, если растрата повторится еще раз, он будет уволен, указав ему, что он своим легкомыслием наносит мне большие неприятности, так как я ответствен перед Товариществом за рекомендацию его.
Прошло еще полгода, при проверке кассы оказалась растрата больше тысячи рублей, и его уволили.
В конце 1891 года мне пришлось быть в Средней Азии, в Чарджуе, где жил Федоров. Про него рассказали: сильно пил, сошелся с какой-то проституткой, которая содержала его с дочками. Герман Ильич сильно опустился, работать уже не мог. Жизни этой не вынес и застрелился.
Прошло одиннадцать лет после того, как застрелился Герман Ильич. Я как-то с дачи приехал к себе в дом. «Вас спрашивает дама, — сообщил мне дворник, — она ожидает вашего приезда в саду». — «Попроси ее ко мне», — сказал я. Входит дама, хорошо одетая: «Здравствуйте, Николай Александрович! Вы меня не узнаете?» — «Простите, но, мне кажется, я вижу вас в первый раз в своей жизни!» — «Да, вот что значит время! И я бы вас не узнала! Помните ли, когда ваш товарищ Федоров жил у моих родителей на квартире, вы были в то время студентом-техником, мы втроем часто гуляли?» — «Неужели это вы?» — воскликнул я. «Да! Пришла узнать от вас: правда ли, что Герман Ильич скончался?» Я подтвердил это. Крестясь, она со слезами на глазах сказала: «Царство ему небесное! Я ежедневно за него всю жизнь молюсь о здравии его, а теперь буду молиться за упокой его души… Вы не знаете, какое он мне сделал благодеяние и как я обязана ему!»
Прощаясь, она рассказала, что замужем за прелестным человеком, который ее любит и она его любит, у них две дочки, очень похожие на нее, какая она была в молодости. «Приезжайте ко мне в гости, и по моим девочкам вспомните меня, какая я была, когда с вами познакомилась. Приезжайте, пожалуйста, я буду очень рада!» При прощании она мне опять сказала: «Если бы вы знали, как я обязана Герману Ильичу!» Я подумал: могло бы случиться, как говорят: кошке игрушка, а мышке слезки!
Сестра Г. И. Федорова Аполлинария Ильинична была красивой девушкой, с глазами как у брата и с такими же длинными ресницами, роста выше среднего, отлично сложенная, с большими косами волос темно-каштанового цвета, с трудом умещающимися на ее голове. В обществе она незамеченной быть не могла, но между тем она не многим нравилась, как я думаю, из-за своей апатичности и некокетливости.
