Владимир Макарцев - Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России
А на самом деле Временное правительство, ставшее жертвой бесконечных противоречий «образованного общества», своими «демократическими» законами пыталось повысить степень социальной мобилизации всего общества, при этом не желая расставаться с сословной частной собственностью и всячески ее защищая. Сделки с землей запретило, а перераспределять землю не собиралось. Но ведь жизнь не стоит на месте – кто-то родился, кто-то женился, кто-то с фронта пришел, у кого-то дети пошли… как кормиться, если ни продать, ни купить нельзя, и передела нет? Интересно, что и Петроградский Совет до завоевания его большевиками стоял на этих же позициях. В мае он разослал разъяснения волостным комитетам: «Земля, скот, инвентарь, постройки принадлежат собственникам, так как никто частной собственности не отменял: ни Временное правительство, ни Совет рабочих и солдатских депутатов, ни крестьянский Совет».[608]
По оценке Т. В. Осиповой, выразившейся предельно сдержанно и интеллигентно, это «вызвало острое недовольство крестьян на местах». И немудрено: спрашивается, чем им жить, если еще до революции, к началу 1917 года безземельные, безлошадные и однолошадные крестьяне, т. е. сельская беднота, составляли 70 % крестьянства?[609] Так что «острое недовольство» – это очень мягко сказано, и очень интеллигентно. Где-то до июня народ, видимо, еще на что-то надеялся. А уже в июле, вскоре после I Съезда крестьянских депутатов, «большая часть земель частных владельцев, так или иначе, перешла в распоряжение крестьян».
Ясно, что военная круговая порука в этом деле сыграла «первую скрипку», точно так же, как это было в 1905 году, потому что в нашем понимании она является основным механизмом, который приводит в действие социальную мобилизацию. Только на этот раз крестьянам удалось заменить неэффективную вертикаль Временного правительства – властью для них теперь стали волостные комитеты, «которые на 75–80 % состояли из крестьян», что принципиально отличало их от земских, так называемых всесословных учреждений, и что во многом объясняет скоротечность изъятия частной собственности на землю после Съезда крестьянских депутатов.
Русские крестьяне, считает С. В. Лурье, были связаны со своим государством великим множеством тонких нервных нитей, но эта связь никогда не была отношением гражданства и законности в обычном смысле. Эта связь была очень личной, конкретной, и посредническая роль каких-либо гражданских институтов народом не признавалась. Любой крестьянин в конечном счете считал себя самого вправе решать, что государству нужно от него, а что нет, и никакие государственные учреждения переубедить его были не в состоянии.[610] В этом, наверное, и кроется секрет правового нигилизма народа, местами переходившего в анархизм, и секрет его «бессознательного социализма», о котором говорил П. Н. Дурново.
Крестьяне-общинники (и пролетарии-общинники) считали себя вправе решать, что нужно государству. На основании этого права, социального права, не записанного ни в одном законе, они смогли в короткий срок изъять частную собственность, вопреки всем запретам, вопреки Временному правительству и вопреки даже здравому смыслу. Общее решение – общая ответственность и… общая безответственность обеспечили победу этой необъявленной революции, фактически – необъявленной войне за Справедливость.
Надо полагать, в июле это было сделано не случайно: решалась судьба урожая – в чьих руках он останется, и кто переживет зиму 1918 года (весной помещики не стали сеять яровые, очевидно, в отместку за хлебную монополию). Это была настоящая война, война не на жизнь, а на смерть. И это была настоящая революция в социальных отношениях, пока только в социальных отношениях, политика от них явно отставала. В нашей периодизации мы ставим ее на третье место после Приказа № 1 и после изгнания кадетов из Временного правительства – ведь захваты продолжались как минимум и всю осень. А осенью уже ребром встал вопрос о том, кто легализует эту «общую безответственность», но на этот раз в политике – мертворожденное Учредительное собрание или пышущие «классовым» здоровьем большевицкие Советы?
В отличие от предыдущих двух этапов, этот переворот означал не только отказ от существовавшего на тот момент публичного права, но и его полное замещение, не отмену, заметьте, а именно замещение, поскольку захват чужой собственности по закону был преступлением. Но если преступление совершают все, весь народ или его большая часть, то это уже не преступление, а новый, еще не записанный никем закон, это принципиально иные социальные отношения. Произошло замещение – на смену одному закону пришел другой, неписанный, на смену одним социальным отношениями пришли другие, из области обычая.
А главное, пришла социальная справедливость: она стала результатом векового движения к «протоплазме социального мира», к орде, где не было частной собственности, и таким образом к почти абсолютной мобилизации – не хватало только Чингис-хана и его круговой поруки. Крестьяне, вообще низшее сословие, ждали справедливости 56 лет, с 1861 года, они ее выстрадали – «каждый горюшка хлебнул, не бывает горше». И им не нужны были никакие гражданские права и свободы, хотя бы потому, что они никогда и не были гражданами. Они были подданными («Свод законов», т. 1, ч. 1. гл. 8 «О правах и обязанностях российских подданных»). Иначе говоря, жили под данью. И в прямом смысле слова платили ее государству – ««Мир» собирал подати (налоги) и выплачивал их государственным властям как дань» (С. В. Лурье). Не случайно еще в 1905 году крестьяне жаловались на сходах: «Над нами гнет хуже татарского».[611]
И что же получается, они действительно были данниками у своего государства? Может быть, именно в этом и кроется причина того, что, по словам С. В. Лурье, «отношение народа к властям порой напоминало отношение к оккупантам». То есть П. Н. Милюков ошибался, когда говорил, что дань как военная контрибуция к XVII веку превратилась «в финансовый осадок прошлых времен». Вернее, он, конечно, не ошибался. Но он рассматривал дань с точки зрения ее формы, ее экономической формы, которая со временем вобрала в себя другие налоговые сборы – пищальные, жемчужные (селитровые), городовые и засечные, наместничьи корма, казначеевы и дьячьи пошлины, а позднее, в 1679 году, она слилась с оброком.[612]
Мы же говорим о содержании, о юридическом и социальном содержании дани, о праве на ее получение. Форма и содержание – это «философские категории, во взаимосвязи которых содержание, будучи определяющей стороной целого, представляет единство всех составных элементов объекта, его свойств, внутренних процессов, связей, противоречий и тенденций, а форма есть внутренняя организация содержания».[613]
А это значит, что право, которое впервые получил московский князь Иван Калита на сбор ордынского «выхода» с русских княжеств, стало его правом, можно сказать, что он взял его в аренду. Однако его внук, знаменитый Дмитрий Донской, уже твердо знал, что «дань, взимавшаяся для уплаты «выхода», автоматически становилась княжеской собственностью в случае падения власти Орды на Руси». В Духовной грамоте он писал: «А переменит бог Орду, дети мои не имут давати выхода в Орду, и который сын мои возмет дань на своем уделе, то тому и есть».[614]
А что такое дань, если отвлечься от ее экономической формы? Это, конечно, право. Право силы, право завоевателя, право оккупанта. Это и есть содержание, потому что без права вы не можете изымать материальные ресурсы с завоеванных территорий. И тогда экономическое наполнение дани представляет собой лишь форму, которая на протяжении веков многократно менялась. Но содержанием было унаследованное у Орды право московского суверена на сбор дани, какой бы она по форме и во времени ни была. Это было право силы, право завоевателя. Оно стало переходить от одного владельца к другому как самая настоящая вещь, как настоящий социальный факт, а социальные факты, напомним, «это материальные вещи; это вещи того же ранга, что и материальные вещи, хотя и на свой лад». Их особенность в том, что они скрыты от взгляда исследователей, потому что они не готовы рассматривать их как вещь в рамках структурно-функционального подхода Э. Дюркгейма и потому, что не видят сословности российского общества.
Как и всякая вещь, дань обладала определенными признаками: главными из них, на наш взгляд, был порядок сбора и уплаты – ежегодный фиксированный платеж с коллективной податной единицы в виде так называемого оклада. При Орде он был равен «десятине», и платило его княжество или город, а после – община. Даже подушную подать, которую ввел Петр I, и которая по форме вроде бы не была коллективной, все равно платила община. Платила за всех: «бедных и больных, стариков и детей, беглых и умерших».[615] Но и после выхода царского Указа от 9 ноября 1906 года, который в 1910 году был оформлен как закон, об изменении порядка крестьянского землепользования (право закрепления надельной земли в частную собственность) «понятие об окладной единице, – как утверждал П. Г. Гаврик, – следует оставить прежнее».[616] То есть крестьяне-частники наряду с крестьянами-общинниками платили оклад «в виду полной невозможности, вследствие чересполосицы, определить размеры этих участков и установить их оценки, без чего немыслимо, конечно, и самое исчисление окладов».[617]
