Сергей Кара-Мурза - Угрозы России. Точка невозврата
Тот факт, что население отнеслось к деиндустриализации равнодушно, говорит о том, что оно переживало тяжелую духовную травму, было контужено. Ведь это небывалая в мировой истории программа, которая должна была внушать ужас!
Крах такой отрасли промышленности, как текстильная, и потеря такого числа рабочих мест – социальная катастрофа, которая не может быть оправдана никакими ссылками на демократию и рынок. Это напоминает операцию англичан, которые с помощью субсидий правительства разорили индийских ткачей, так что их кости белели вдоль дорог. В России до этого не дошло, потому что, слава Богу, у нас в 1991 г. возникло социальное государство.
Надо сказать, что развал промышленности в России еще сильнее ударил по смежным отраслям в республиках. Текстильная промышленность «ввела» многие республики в пространство индустриального развития. Три закавказские республики СССР имели к 80-м годам крупное производство хлопчатобумажных тканей – в 1987 г. Азербайджан, Армения и Грузия произвели вместе 288,5 млн. м2 таких тканей. Это производство обеспечивало работой очень большое число людей, удовлетворяло массовый спрос и давало существенный вклад в бюджет.
Развал СССР и реформа практически мгновенно парализовали, а затем и ликвидировали эту отрасль промышленности в Закавказье. Люди остались без работы, а рынок был занят иностранными производителями. То же самое произошло с обувной промышленностью и целым рядом отраслей машиностроения. Подобные реформы не имеют прецедентов в истории. Для ряда республик речь идет об устоявшемся, традиционном производстве, от которого зависела жизнь целых населенных пунктов и даже областей.
Довольно очевидно, что народное хозяйство – и его материальная часть, и общественные отношения – часть культуры. Более того, это ключевой элемент культурного ядра любого народа и цивилизации. Это – важнейшая часть матрицы, на которой собирается и воспроизводится народ. С другой стороны, это – грандиозное творение культуры, продукт творчества многих поколений. Казалось бы, любой народ должен это творение ценить, беречь и лелеять, очень осторожно и предусмотрительно перестраивая его устаревшие и обветшавшие части, а уж тем более несущие конструкции. Но нам пришлось видеть страшные вещи: сравнительно небольшое меньшинство, возглавляемое властными политиками с «новым мышлением» и вооруженное идеологической машиной КПСС, организовало «революцию сверху», важным этапом которой был грубый демонтаж («слом») системы хозяйства СССР. Это было страшно, как любая война, однако угрозу разрушения хозяйства все-таки можно было рационально освоить, как любую войну. Даже если это война неравная и принесет твоей стране неминуемое бедствие.
Страшно было то, что большая часть населения, и едва ли не большинство интеллигенции, приняли этот проект с одобрением или хотя бы равнодушно. Разум в начале 90-х годов отказывался это принимать, и, думаю, многие, как я, жили в то время как во сне. Хотелось ущипнуть себя за руку и проснуться, сбросить наваждение. Предлагают сломать народное хозяйство ради чего-то туманного и неопределенного – и народ это равнодушно слушает! Без всяких расчетов, аргументов, прогнозов. Снос какого-то ветхого дворянского домишка XIX века вызывает бурю протестов, а снос хозяйства, которым живут 300 миллионов человек, не встречает возражения, не говоря уж о сопротивлении.
В то время какой-никакой анестезией служили политические страсти, небывалые спектакли – войны на периферии, танки ГКЧП, ликвидация СССР, расстрел Дома Советов, внезапное абсурдное обеднение… Лимиты нашего мозга были тогда исчерпаны. Потом медленно стали приходить в себя, осмысливать происходящее. Теперь, воссоздав для себя, с надежной мерой, образ той огромной и во многом великолепной конструкции, какой было хозяйство СССР, я вижу за операцией слома этой конструкции, как тень за спиной громилы, угрозу более фундаментальную и долговременную. Эта угроза – самоотречение советского общества, симптом такой культурной аномалии, которая делает нашу, уже постсоветскую, общность недееспособной в нынешнем агрессивном мире. С такой неспособностью взвешивать верными гирями наше материальное и духовное достояние нас обдерут, как липку.
Мы легко оперируем стереотипными штампами – и про дикарей, отдающих слитки золота за стеклянные бусы, и про то, как Исав отдал первородство за чечевичную похлебку. А за что продали свое народное хозяйство, политое потом и кровью трех поколений, советские люди? Ведь они не были побеждены в борьбе, они просто не задумались о ценности того, что отдали. Более того, Исав принял ту сделку за шутку и зарыдал, когда понял, как его обманули, а его хитрому брату пришлось бежать в Месопотамию. У нас же реформу приняли всерьез, никто потом не зарыдал и никому не пришлось бежать.
Вспомним хор идеологов, представлявших советскую экономику чуть ли не вселенским злом. И эта дикая, в своей иррациональности, идея уничтожить отечественную промышленность была подхвачена «интеллектуальной элитой». Как же можно мобилизовать такое общество на проект новой индустриализации или, тем более, на переход к «инновационному развитию»? Если оно не ценит великий труд предыдущих поколений, как же можно ждать от него трудового подвига сегодня? Но ведь это и есть воля к смерти.
Утомленьем и могилой дышит путь, —
Воля к смерти убеждает отдохнуть
И от жизни обещает уберечь
Вспомним забастовки шахтеров 1989–1991 гг. в СССР, которые были использованы как таран против советской системы. Ведь шахтеры должны были едва ли не сильнее всех пострадать при переходе от советской системы к «рыночной», потому что почти вся угольная промышленность процветала лишь как часть целостного советского хозяйства на плановой основе. Рынок сделал бы шахты нерентабельными, и это было почти очевидно. А ведь на шахтах велика прослойка инженеров, людей с высшим образованием. Они находились в постоянном диалоге с рабочими, советовали им.
Каков был ход их мысли, когда они требовали «предоставления шахтам полной экономической самостоятельности»? Ведь эта самостоятельность означала прежде всего отмену государственных дотаций – при том, что по рыночной цене уголь большинства шахт никто бы не купил. Ну хоть бы сейчас инженеры и экономисты из Сибирского отделения АН СССР, которые редактировали требования шахтеров, изложили, для урока молодежи, тогдашнюю логику своих рассуждений. В тех требованиях была выражена «твердая убежденность в необходимости смены государственного руководства, а может быть, и всей общественно-политической системы». И каков же был образ той системы, которую желали получить шахтеры? Не было никакого внятного образа, кроме магического заклинания « рынок ».
Но ведь шахтеры – не исключение. Советник Ельцина философ А.И. Ракитов требовал «новой цивилизации, новой общественной организации, а следовательно, и радикальных изменений в ядре нашей культуры». Как могли этому аплодировать деятели культуры! Как они представляли себе замену сложившейся в России цивилизации на какую-то «новую»? Что такое «радикальные изменения в ядре нашей культуры»? Это именно демонтаж народа и конструирование принципиально иной культуры – национальная катастрофа. Как могла это благосклонно принять наша гуманитарная интеллигенция!
Сегодняшние пенсионеры, многие из которых тогда были еще рабочими, инженерами и пр., ездили на митинги реформаторов на метро за 5 копеек и требовали «рынка»! Они добились своего, и билет метро стал стоить 28 рублей. Чтобы смягчить эту горькую пилюлю, правительство предоставило пенсионерам льготы – бесплатный проезд. Когда, согласно законам рынка, эти льготы попытались отменить, эти пенсионеры вышли на улицы с протестами. А ведь 28 рублей – это еще не рыночная цена, в ней 30 % бюджетной дотации. Но разве масса людей, ставшая тараном реформы, пересмотрела те свои установки и попыталась реконструировать ход своих мыслей, чтобы помочь молодежи извлечь урок из этой истории? Нет, об этом нет и речи.
В 1988–1991 гг. в СССР работало большое число экономистов, плановиков, статистиков. В подавляющем большинстве это были честные люди, вовсе не разделявшие радикальных антисоветских взглядов. Почему они так равнодушно отнеслись и к мифу об экономическом коллапсе СССР, и к доктрине реформ как слома советской хозяйственной системы? Я не нахожу объяснения. Даже если все они критически относились к советской экономике, столь радикальный подход реформаторов не мог не вызвать сомнений – было очевидно, что он чреват катастрофой. Почему эти экономисты и статистики хотя бы из интеллектуального интереса не подвергли планы реформаторов проверке, пусть грубой, упрощенной?
Каков диагноз этой культурной болезни? Как она возникала и как излечивалась в разные времена у разных народов – вот сейчас главный вопрос нашей национальной повестки дня. Мы должны вспомнить первые признаки этой аномалии и процесс изменения нашего народного организма. Надо написать возможно более полную «историю болезни», она нужна той молодежи, которой придется восстанавливать и создавать заново дееспособную энергичную систему хозяйства, отвечающую задачам страны и встающим перед ней угрозам.
