Юрий Левада - Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005

Перспективы человека: предпосылки понимания

Серию очерков о чертах и судьбе «человека советского» в меняющихся общественных условиях уместно дополнить попыткой представить возможные направления динамики интересующего нас феномена на более или менее отдаленную от нынешней ситуации перспективу. Разумеется, рамки социологического анализа, в том числе опирающегося на данные массовых опросов, исключают умозрительные гадания любого рода. Речь может идти лишь о том, чтобы представить социальное существование человека как некоторый пучок возможных вариантов развития в различных направлениях. В качестве исходной базы при этом может использоваться и «обратная перспектива», т. е. анализ пройденных узлов, развилок, использованных и упущенных возможностей.

К тому же, если собственно историческое знание, как принято считать, не имеет сослагательного наклонения (т. е. не имеет права использовать оборот «если бы…»), то социологическому воображению – как называл его Чарлз Райт Миллс – в таком праве отказать нельзя.

Проблема «дальней» перспективы всегда была больной не только для официально-советского миропонимания, но и для различных направлений протестных и постсоветских идеологем, для российского национального сознания в целом. Линейный взгляд на историю, как правило, сочетался в них с близоруким прагматизмом, т. е. с привязкой социального действия к его непосредственному результату: свободы, порядок, прогресс и благосостояние всегда востребовались в режиме «немедленно». Отсюда болезненное нетерпение и неоправданные ожидания, а затем столь же болезненное разочарование отсутствием или двусмысленностью достигнутых результатов. Все эти стадии можно было наблюдать со времен крестьянской реформы 1861 года (если не с петровских перетрясок) и переворотов 1917-го, а сейчас – в массовых и элитарных оценках событий последних 10–15 лет.

Негативный фон

В современном общественном мнении результаты перемен последних лет оцениваются, как известно, в целом негативно.

Картина выглядит довольно беспросветной: по всем показателям (за единственным исключением – свободы информации) безусловно преобладают негативные оценки произошедших перемен. Примечательно, что реже всего улучшения отмечаются в сфере реальной, «участвующей» демократии, а чаще всего – в сфере демократии «зрительской» (получение информации).

Подобное распределение суждений – это не отражение случайных колебаний массовых настроений: общественное мнение в марте 2001 года довольно спокойно, 71 % считают, что они уже приспособились или вскоре приспособятся к переменам, 33 % предпочли бы, чтобы положение в стране оставалось таким, каким было до перестройки. В контексте других исследований обнаруживается примерно такая же доля (15–20 %) выигравших от перемен. (По статистическим данным, около 20 % населения за последние годы заметно увеличили свои доходы, оторвавшись от остальных социальных групп; именно эти 20 % обеспечивают сейчас основную часть потребительского спроса на престижные товары и услуги.) Болезненная проблема – социальная роль этой относительно состоятельной «верхушки»: она может быть как «локомотивом» или примером для общего подъема, так и «тормозом», препятствующим подъему «средних» и «низших» слоев. На деле оба механизма действуют одновременно.

Таблица 1.

«Как изменились за последние 10 лет…»

В любом случае негативное восприятие перемен – долговременный общий фон восприятия населением прошедших изменений и перспектив дальнейшего развития. Этим надолго определяется политическая слабость активных сторонников «курса реформ». (Массовое вынужденное приспособление к ситуации не изменяет положения.)

Тем самым сохраняется устойчивая почва для дискредитации реформ и реформаторов, для попыток вернуть страну к ситуации «до 1985 года» – по крайней мере, символически. Если, например, в 1988 или 1991 годах можно было усматривать массовую опору для политических рывков и авантюр в разных направлениях (грубо говоря, «вперед» и «назад»), то сейчас налицо такая опора лишь для попыток попятного движения. Правда, ее наличие никому не гарантирует успеха, реальные возможности реверсивного курса ограничены целым рядом экономических, элитарных, международных факторов. В этой ситуации оценки перспективы явно осложняются.

Исследования последнего времени дают странную на первый взгляд картину взаимоисключающих тенденций. С одной стороны, очевидная установка на противопоставление своей страны остальному миру: мы окружены враждебными силами, нам никто не желает добра, иностранный капитал стремится колонизировать Россию, присвоить ее богатства, действия НАТО направлены против наших интересов и т. д. С другой стороны, практически неизменная тенденция к сближению со странами Запада, преобладание позитивных оценок США и других западных стран, стремление видеть Россию членом ЕС, довольно широко распространенное (хотя и не преобладающее) представление о «европейском» будущем России. С одной стороны, чуть ли не всеобщая тоска по советскому прошлому, предпочтение плановой экономики. С другой стороны, как мы уже видели, около 70 % утверждают, что уже приспособились или почти приспособились к нынешней системе, за продолжение реформ высказываются чаще, чем за их прекращение, деятельность бизнесменов чаще считают полезной для страны.

С одной стороны, всеобщее признание свободы слова как главного достижения всей эпохи перемен, одобрение независимости СМИ и их права на критику власти. С другой стороны, готовность признать право государственного контроля за медиа и введение некой «моральной» цензуры СМИ. Чрезвычайно поучителен опыт конфликта вокруг НТВ в 2000–2001 годах: попытки массового протеста, растерянность, в конечном счете – смирение перед силой манипуляции.

С одной стороны, высокий уровень надежд на то, что нынешний президент сможет навести порядок, поднять благосостояние, добиться победы в чеченской войне. С другой стороны, довольно сдержанные или просто негативные оценки деятельности президента в различных сферах. (В июле 2001 года только 14 % опрошенных объясняли массовое доверие к В. Путину тем, что он успешно справляется с решением проблем страны, 43 % усматривали причину доверия в том, что президент еще сможет справиться с этими проблемами, а 34 % ссылались на то, что «люди не видят, на кого другого они могли бы положиться».)

Подобный список можно продолжать довольно долго. Самое странное на первый взгляд, что перед нами не только – и даже не столько – различия во мнениях разных социально-политических, возрастных, образовательных и прочих групп, но «разномыслие» в умах одних и тех же или близких по позициям людей. В прошлые годы распределение мнений по фундаментальным – как казалось тогда – проблемам отношения к советскому прошлому и рыночным реформам довольно строго соответствовало возрастному рубежу 40 лет. Но суждения о проблемах новейшего происхождения – «управляемой» («административной») демократии, чеченской войне, манипуляции СМИ – как будто не связаны ни с возрастными, ни с образовательными, партийно-политическими и прочими стандартными характеристиками.

Поэтому любая из перечисленных выше позиций может, в разных контекстах, оказываться «мнением большинства» и получать разную практическую трактовку. В социологической публицистике такая ситуация иногда трактуется как выражение «незрелости», «разорванности», даже «шизофреничности» современного общественного мнения в России. Однако даже самые удачные названия и словесные формулы объясняющей силой не обладают, поскольку их первичные значения сами нуждаются в объяснениях.

Принципиальная задача понимания – не в подборе подходящего обозначения, термина, а в том, чтобы вскрыть механизм взаимообусловленности позиций, которые представляются полярно противоположными. Скажем, желательным представляется такое сближение с внешним миром, которое несовместимо с привычным имперским самосознанием и потому кажется унизительным. Или принимаются демократические свободы, вынужденно дарованные властью, а потому и с легкостью превращаемые в предмет властного манипулирования. Или признаются, пусть с оговорками, реформы, которые приводят к длительному падению жизненного уровня населения и тем самым создают массовую почву для недовольства. Другая сторона действия тех же, по существу, механизмов – неоднократно обсуждавшееся соотношение декларативного (желаемого) и реального (вынужденного) поведения; это постоянно находит отражение в данных исследования общественного мнения.

Но ведь само общественное мнение лишь отражает (фиксирует, усиливает) особенности нашей социально-политической сцены, примитивность ее ролей и масок, текстов и декораций. Будущим исследователям (для современного глаза это трудно различимо) предстоит разбираться, в какой мере такое положение можно считать атрибутом «переходности» социального времени, а в какой – российской (российско-советской) традицией. В значительной мере – однако не целиком – от этого зависит и перспектива следующих 50-100 лет.