Юрий Левада - Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005
Речь идет, по сути дела, о ситуациях, когда плоды процессов модернизации – не только технические, но организационные, социально-технологические, идеологические – становятся деструктивной силой в зонах межгосударственных, межцивилизационных, внутригражданских разломов, где теряют силу традиционные регулятивы массового поведения. В этом плане можно обнаружить принципиальное родство сегодняшних атак на центры западной цивилизации, совершаемых под флагами воинственного ислама, и «антизападных» переворотов, потрясавших XX век под иными идеологическими флагами в России, Италии, Германии и др. Историческую их базу составили побочные течения и продукты процессов массовизации и модернизации, повернутые против их мейнстрима.
Противостояние «двухмировых систем» в 50-80-х годах прошлого века было преимущественно идеологическим фантомом, прикрывавшим попытку военно-политического вызова сложившимся («капиталистическим») формам модернизации со стороны ее маргинального варианта. Никакой связи с социальными конфликтами (между «трудом» и «капиталом») в развитых странах, а значит, и никакой «классовой» подоплеки эта конфронтация не имела. Попытки привлечь на сторону советского блока деколонизируемые страны оказались безуспешными. Создать «социалистическую цивилизацию», которая явилась бы действенной альтернативой существующих тенденций мирового развития, не удалось. Вынужденный отказ от военно-политических вызовов остальному миру лишил политическую верхушку России всяких оснований представлять себя значимым «полюсом» мирового сообщества. Никакой реальной «глобальной», «геополитической», «всемирно-исторической» и тому подобной катастрофы не произошло в результате крушения советского режима и его амбиций. Катастрофа задела лишь иллюзорный мир социальной мифологии, до некоторой степени, впрочем, создававшийся с двух сторон [23] .
Проблемы и противоречия, придающие глобально-прогрессивным тенденциям характер болезненных катаклизмов, не исчезли, а скорее обострились и выступили на передний план после «самоустранения» со сцены одного из державных колоссов. Сейчас уже трудно принять всерьез эмоциональную формулу «конец истории», брошенную Ф. Фукуямой в горячке «околоперестроечных» переживаний [24] . Устранение фантома мирового противостояния и – тоже иллюзорной – опасности глобализации советско-тоталитарной модели вынуждает более трезво и детально разбираться в неоднозначности плодов перемен региональных и мировых масштабов, реально происходящих в различных компонентах современного мира. В частности, приходится признавать, что либерализм утверждается в мире не как достигнутое состояние, а только как признанный, но не единственный ориентир, как некая более или менее общезначимая тенденция. (Переосмысление упомянутой выше фантомной дихотомии лишает смысла оценочные его определения – «западный», «буржуазный» и т. п.) Притом как тенденция, которая может утверждаться, лишь постоянно трансформируясь. Индустриальное общество в XIX веке как бы «научилось» быть либеральным (т. е. вынуждено было принять гражданские права и свободы как условие современного экономического роста), в XX веке ему пришлось стать еще и социальным (т. е. признанным компонентом развития стало обеспечение достойного качества жизни и социальной защищенности для большинства населения), а в XXI веке, по всей видимости, приходится стать глобальным: чтобы выжить, придется найти способы включить в свою орбиту все регионы и типы мирового развития. В поиске эффективных решений этой проблемы жизненно заинтересованы как «классические» центры современной модернизации («развитые» регионы), так и вся обширная ее периферия (догоняющие, маргинальные, локальные, вторичные и прочие «неклассические» варианты развития; понятно, что в этом ряду Россия занимает заметное место).
Дифференциация траекторий регионов, относившихся условно к третьему миру, – нефтяное процветание Эмиратов, экономические прыжки азиатских «драконов», политическая модернизация «латиносов», Индии и пр. при глухих тупиках тропической Африки и радикальных режимов (очевидно также, что общества, причислявшиеся недавно к «соцлагерю», испытывают разнонаправленные импульсы) – покончила со стереотипами противопоставления «Запада» и «Востока», в ином повороте – «Севера» и «Юга». Прорывы к современности – при всех их издержках – оказываются принципиально возможными в странах и регионах с различными историческими, культурными, религиозными корнями. И, с другой стороны, принципиально неоднозначными (социально, морально, экологически, психологически) даже в регионах, как будто наиболее созревших для эффективного развития.
Изоляционистские, «антиглобалистские» лозунги и движения, заметные в последние годы (кстати, видимо, вдохновляющие отечественных сторонников «самобытности» как из властных структур, так и из популистской оппозиции, из ярых противников «засилья мигрантов» и т. п.) – маргинальная реакция на противоречивую по последствиям, но все более значимую взаимосвязанность регионов и экономик, а также на неизбежные процессы трансрегиональных перемещений населения.
Преодоление идеологического фантома «дуалистической» модели мира приводит не к «унитарной» (или «однополюсной», т. е. устремленной к той же унитарности) его модели, а к представлению о все более взаимозависимом и все более разнообразном мире. Это значит, что для определения «своего» места (своей страны, региона, позиции) непригодна простейшая («одномерная») система координат, недостаточно указать точку на линии или одно из полей на условной игральной доске, приходится принимать во внимание координаты рассматриваемого явления в «многомерном» пространстве, т. е. через ряд параметров (например, таких, как уровень и тип развития, источники роста, характеристики экономической системы и ее ресурсов, в том числе интеллектуальных, характер социальной организованности, нормативно-ценностных механизмов, государственных институтов, морального и национального самосознания и т. д.). Вне контекста даже такие привычно используемые показатели, как соотношение форм собственности, развитие рыночных механизмов, функции политического плюрализма и пр., утрачивают значение. Вопрос о том, какие из подобных индикаторов могут быть достаточно эффективными при решении определенных аналитических задач, конечно, требует особого рассмотрения.
Российские координаты
В исследованиях общественного мнения довольно регулярно отслеживаются суждения о желаемом (или возможном) пути дальнейшего развития страны, ее общественного и государственного устройства. Варианты реакции, заданные соответствующими размежеваниями социально-политических позиций, сводятся к противопоставлению «общего» и «своего особого» путей; идеал возвращения к собственному прошлому – разновидность второй из этих позиций. (Так, в июне 2005 года 66 % против 21 % опрошенных считали, что демократия нашей стране нужна, 24 % предпочли бы видеть демократию по «западному» образцу, 16 % по советскому, 45 % – «свою, особую» [N=1600 человек]. Очевидно, что доминирующее представление вполне соответствует сегодняшним официально принятым установкам.)
Таблица 1.
«Какая демократия нужна России?»
(Июнь 2005 года, N=1600 человек, % от числа опрошенных в каждой возрастной и электоральной группе)
«Спецификой» отечественной демократии чаще всего – примерно для трети опрошенных – представляется сосредоточение власти в руках президента, возможность продления его полномочий, государственный контроль над экономикой и СМИ.
Можно отметить несколько факторов, способствующих тому, что «изолирующий» патриотизм не только явился универсально-распространенным, но и стал исполнять функции «эрзац-идеологии» в прагматичной, постидеологической обстановке.
Установка на противопоставление «своего» «чужому» исторически закреплена в наиболее древних и примитивных структурах массового сознания и способна сохраняться в различных условиях и в различных идеологических, политических, даже сакрализованных облачениях. Если в советский период настойчивое противопоставление чужим образцам и влияниям собственных порядков провозглашалось предпосылкой грядущей всемирной экспансии последних, то сейчас как на политическом, так и на массовом уровнях заметно лишь стремление самоизолироваться от универсальных образцов. Произошедший где-то в 30-х годах XX века с утверждением прагматического сталинизма переход от показного революционного интернационализма к державному патриотизму и национал-шовинизму оказался поэтому достаточно простым и эффективным. Как и переход от государственно-идеологических приемов их легитимации к прагматически-чиновничьим. Характерные для зари перестройки апелляции к общечеловеческим ценностям, строительству «общеевропейского дома» и т. п. легко уступили место стереотипам нового противостояния – привычного для значительной части населения, удобного для правящей элиты (поскольку не требуется перемен в устоявшихся механизмах, приемах, кадровых структурах), вполне соответствующего уровню нынешних политических и экономических связей страны с остальным миром. Во всех случаях преобладающим оказывался не самый эффективный или перспективный, а наиболее примитивный, требующий минимальных усилий (как «сверху», так и «снизу») вариант выбора – для властной иерархии он иногда представляется наиболее эффектным. Ссылки на «особое» положение или предназначение России в сочетании с грузом неподъемных амбиций (и попытки избавиться от болезненного комплекса «имперской» неполноценности, оправдывая реально занимаемую ею сегодня маргинальную позицию в «обозе» мирового развития в роли «топливозаправщика», на каком-то сто с лишним месте по шкалам экономических и гражданских свобод, состоянию человеческого потенциала и пр.) на деле прикрывают неспособность и нежелание найти выход из глухого тупика, в котором оказалась страна.
