Юрий Левада - Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005
«Географические» масштабы кризиса далеко выходят за пределы группы стран, непосредственно в него вовлеченных, или отдельного «горячего» региона. Под влиянием кризиса неизбежно оказывается вся система межгосударственных и межрегиональных отношений в современном мире, система стереотипов политического и массового сознания в различных его углах, а также система действующих в этих отношениях и в общественном мнении нормативно-ценностных представлений, «правил игры». В «огне» иракского конфликта сгорает и мелькнувшее было осенью 2001 года противопоставление «антитеррористического альянса» цивилизованных стран обезумевшим «противникам цивилизации», но также и единство самого образа «Запада» (даже Европы, даже НАТО внутри этого «Запада»), не говоря уже о недолговечной близости России и США. И никакие из этих разрывов, расколов, коллизий нельзя свести к случайным – и потому довольно легко исправимым с помощью дипломатических маневров, косметических компромиссов и т. п. – недоразумениям или ошибкам недальновидных политиков; даже удачные попытки «замазать трещины» не способны их ликвидировать. Реанимировать «привычную» («ооновскую» или «натовскую») систему мировых альянсов – или заменить их новыми – вряд ли удастся, поскольку таких мощных стимуляторов, как противостояние времен мировой и холодной войн, нет. А сугубо утилитарные коалиции «слабых» вокруг «сильного», возникающие в противовес неэффективным старым альянсам, в порядке вознаграждения за поддержку и т. п., – лишь стимулируют переоценку последних.
Поэтому завязавшийся вокруг Ирака кризисный узел сказывается на внутриполитической ситуации в США, на отношениях США с их старыми и новыми союзниками в Европе и Азии, на европейско-американском соперничестве, на перспективах мирового влияния Китая, на внутриарабских альянсах и коллизиях и пр. А в России под сильнейшим влиянием иракского кризиса оказываются не только внешнеполитические и внешнеэкономические ориентации государства, но и политическое самоопределение власти, механизмы массовой мобилизации, – и, конечно, чеченский узел. На восприятии этой группы проблем в российском общественном мнении мы остановимся несколько позже.
Мораль и прагматика, политика и наука: разница позиций
В политическом сознании – в том числе и российском – после падения иракского режима наблюдаются признаки явного поворота от нормативных (моральных, международно-правовых) оценок американских действий в Ираке к инструментальным (прагматически-политическим): признание свершившихся фактов, осторожное полуодобрение – в рамках демонстративного сохранения «стратегического партнерства» и уже сугубо прагматического стремления использовать результаты чужих побед. Стоит заметить, что до сих пор слабее всего сказываются подобные сдвиги в общественном мнении, которое вновь демонстрирует качества инертности, стабильности устоявшихся установок, а также – что не менее важно – стабильности однажды принятого (или навязанного массмедиа) угла зрения. Так, если в апреле 2003 года резко изменились содержание и тон официальных реакций на события со стороны президента и правительства России, а в определенной мере и со стороны российских СМИ, то массовые установки в отношении США и их действий стали еще более жестко-негативными, перелом в настроениях обозначился только к концу мая. Между тем представляется важным, что наблюдаемый на уровне официальной политики сдвиг – это не столько переоценка, изменение мнений или критериев суждения о происходящих процессах, сколько «прагматическое» изменение самой «точки» зрения, позиции наблюдателя. А именно переход от суждений о нормативной (или ситуативной) оправданности/не-оправданности американской акции к признанию ее как свершившегося факта и попыткам сориентироваться в новой ситуации. Из поля мирового политического внимания как бы разом выпали вопросы о том, насколько опасным был иракский режим, имелось ли у него на самом деле искомое оружие массового поражения и т. п.
Было бы совершенной нелепостью упрекать каких бы то ни было политиков в «прагматичности»: политическая деятельность всегда по природе своей прагматична, т. е. ориентирована на решение узкопрактических задач в хронологических рамках текущих интересов или данного электорального цикла. «Правильность» всякой политики, тем более международной, измеряется ее (предполагаемыми или реальными) успехами, а не соблюдением «правил».
Необходимая, хотя и недостаточная, предпосылка научного, социологического анализа – отказ как от морализации, так и от прагматизма в подходе к социальным феноменам. Обличения, оправдания, оценка успехов и поражений – неизбежны, правомерны в рамках морали, политики, просто эмоционально нагруженного человеческого восприятия событий и действий. Но жребий науки, по определению Спинозы, состоит в том, чтобы понимать. В данной ситуации и ей подобных это значит понимать социальный механизм событий и их социальное значение. Возможно, когда-нибудь историки, биографы, психологи смогут представить всю цепочку намерений, переживаний и поступков, связанных с ними крупных и мелких расчетов, амбиций, страстей, которая вела Дж. Буша-младшего и его команду от и сентября 2001 года к афганской операции, а от нее к иракской. Социологическая задача – принципиально иная: выяснить, как сработал запущенный «социальный маховик», к каким социально значимым сдвигам в общественной жизни и общественном сознании это привело. Здесь мы, упрощенно говоря, переходим от представлений об окказиональных и ситуативных факторах, сыгравших роль неких «первотолчков» в цепи событий, – к пониманию реально возможных и реально значимых перемен различного социального масштаба и уровня.
Проблема масштаба событий вновь приводит к различению политического и социологического подходов. Политическое «зрение» ограничено рамками определенной, в какой-то мере желаемой или планируемой операции (например, низвержение или утверждение режима), социологическое обязано принимать во внимание дальние и сложные последствия. Политика измеряет успех и «цену» операции, соотнося замыслы с ближайшим результатом, в лучшем случае учитывая непосредственные потери «в живой силе и технике», как писали в военных сводках. С позиций социологических важно принимать во внимание и отдаленные последствия, и косвенные, накопленные потери. Успех или неуспех определенной операции не обеспечивает победы в «войне» социально-исторического масштаба, относительная легкость успеха операции (нередко говорящая лишь о слабости одной из сторон) ни в какой мере не гарантирует закрепления достигнутого. В политике, как и в общественном мнении («своем»), победителей не судят; в истории – судят, а в социологическом анализе все это требуется понимать. Мировая, российская и недавняя история предоставляют неограниченный материал для размышлений в этом направлении.
Чем бы ни объяснялась поразительная легкость падения режима Саддама Хусейна (устрашение, сговор, комбинация того и другого), она очевидно показывает принципиальную слабость революционно-диктаторских режимов «восточного» типа по сравнению с традиционными или консервативно-диктаторскими режимами (Иран, Афганистан…), т. е. с режимами, уходящими корнями в исторически устоявшиеся социальные структуры. Слабыми, даже чисто демонстративными оказываются механизмы персонификации власти и массовой воинственно-политической мобилизации населения, которыми настойчиво пугали телезрителей в разных странах. Весьма показателен чуть ли не моментальный переход («переключение») массовых настроений от показной восторженной лояльности режиму и вождю к столь же показному отрицанию всех этих символов – и (уже реальному) массовому растаскиванию казенного имущества. Это еще раз подтверждает, что под современные политические («культовые») пирамиды заложен основательный заряд лицемерия, лукавства, оруэлловского «двоемыслия».
Стремительность падения режима сама по себе не облегчает установления европейских образцов государственности и демократии. «Освободить», в принципе, можно лишь того, кто уже был свободным, кто желает и умеет им быть. Применительно к обществу, стране это означает наличие институциональных, в том числе и личностных, предпосылок гражданских, политических, экономических свобод. При отсутствии таковых крушение определенной системы господства приводит поначалу к утверждению иного ее варианта, часто еще более деспотичного, клерикального, патерналистского, националистического, децентрализованного, архаичного и т. п. История дает множество примеров таких сдвигов, когда падение относительно новой или навязанной верхушки приводит к активизации и выдвижению на первый план более древнего «субстрата» общества. Стоит вспомнить опыт постсоветского развития в странах Центральной Азии или пример избавленного от власти талибов Афганистана, а также уроки бесчисленных переворотов в новых африканских странах. Неадекватны встречающиеся иногда ссылки на эффект послевоенных трансформаций в Германии или Японии: первая до нацизма прошла довольно длительный и серьезный путь либерального развития, во второй имелись исторические предпосылки индивидуализма и либерализма. Не менее важно и то, что «демократической оккупации» в этих странах предшествовало тягчайшее поражение в многолетней тотальной войне, разрушившее социально-политические институты и, по меньшей мере, подорвавшее господствовавшую систему политических ценностей и авторитетов.
