Нико Штер - Власть научного знания
Прошло некоторое время, прежде чем Фишер смог свыкнуться с представлением о превосходстве нордической расы, которое стало краеугольным камнем нацистской расологии. За день до прихода Гитлера к власти он выступил в Обществе им. кайзера Вильгельма с речью, в которой заявил, что смешение нордической расы с ненордическими народами Европы «не только не принесло вреда, но в действительности явилось причиной многих духовных достижений народов». Более того, Фишер утверждал, что там, где нордическая раса сохранилась в наиболее чистом виде, она не создала «ничего великого в культуре» (Proctor, 1988a: 40). После этой речи на Фишера был сделан донос, его сняли с поста директора Общества расовой гигиены и постепенно вытеснили из Архива биологии рас и общества. Впрочем, в том же 1933-м году ему удалось вернуть себе все эти влиятельные должности после того, как он стал ректором Берлинского университета.
Изучение взаимосвязи между наследственностью и «духовными» качествами в практических целях было обусловлено интересом к контролю за демографическим развитием, к подъему и падению цивилизации, прогрессу «человеческих качеств», здоровья и энергии, одним словом, заинтересованностью в сохранении «лучших» социальных характеристик путем «племенного отбора». «Точно так же, как научная медицина невозможна без глубокого знания анатомии человека, физиологии и патологии», – отмечает Эрвин Баур (Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: XI), – «так же и для изучения человеческой социологии, для любой целенаправленной демографической политики и для любых задач в области расовой гигиены (евгеники) необходим научный фундамент». В этом контексте неудивительно, что виднейший представитель современного климатического детерминизма, в то время профессор географии в Йельском университете Элсворт Хантингтон является также автором книги «Дети завтрашнего дня: цель евгеники» (1935), а в период с 1934 по 1938 год он занимал должность президента Американского общества евгеники (см. также: Hankins, 1926).
Интерес сторонников расовой теории к асимметрии и иерархии был среди прочего обусловлен практическими соображениями, о которых писали многие популярные писатели, например, Ганс Ф. Гюнтер, считающийся «образцовым теоретиком расы» (наприм.: Günther, 1927; см. также Kolnai, 1977). Различия в человеческом поведении объяснялись не только разной генетической наследственностью – для расологов было также очевидно, что наследственность может меняться в зависимости от степени адаптации к окружающей среде – а к ней, коль скоро речь идет о поведении, относится и социокультурное окружения. Отсюда следовало, что в определенные моменты времени в определенных местах отдельные расы намного опережали остальные в своем развитии. Эта ситуация трактовалась в общем значении господства и подчинения; по причине естественного (т. е. расового) превосходства одна группа или нация является господствующей, более многочисленной или владеет большими богатствами.
Эру максимального распространения политической власти в Северо-западной Европе расологи, начиная с Гобино и заканчивая Фишером, объясняли и оправдывали тем, что этот регион населяли наиболее развитые расы. Когда ситуация в Германии и за ее пределами стала ухудшаться, те же самые аргументы использовались в качестве рационального объяснения (1) – неполноценные расы оказывали тлетворное влияние на общественную политику, а их гены слишком свободно смешивались с генами более развитых рас; в качестве варианта решения проблемы (2) предлагался общественный контроль, а при необходимости – эвтаназия для живущих и генетический контроль для еще не рожденных. Читательская аудитория, к которой обращались расологи, не ставила под сомнение истинность и надежность подобных воззрений. Ее потчевали обмирщенными и лишенными остроты аргументами и мнениями, к тому же облаченными в понятия научного дискурса, который в те годы пользовался наибольшим доверием.
Несмотря на, казалось бы, безупречную научность, характерную для расового дискурса, этого было явно недостаточно ни для безоговорочной легитимности расовых исследований в академической среде, ни для достижения безраздельного господства над общественным мнением и реализации расологических знаний на практике. То положение, которое расология занимала в нацистской Германии, объяснялось, скорее, другими, не релевантными для академической дисциплины особенностями: (1) Расология восстанавливала преемственность с традиционными концепциями национального характера или так называемого народного духа и в то же время признавала современные естественнонаучные теории[86]. (2) Их аргументация была созвучна представлениям «обычного здравомыслящего человека» о различиях расовых групп в телосложении и поведении. (3) Она напрямую влекла за собой практическое применение (воплотившееся, в частности, в Нюрнбергских законах).
Холокост был результатом публичных политических решений, принятых непосредственно в интересах тоталитарного режима Германии. Эти решения имели под собой научную основу, и те, кто принимал решения, вели научный дискурс на таком серьезном научном уровне, какого в принципе очень редко достигают какие бы то ни было политические режимы[87].
Согласно нацистской теории, человечество не является однородным сообществом, и у человеческих рас нет общего знаменателя. Те, кто говорят о единстве человеческой расы, намеренно искажают истину; они также отрицают существование рас и отказываются признавать наличие постоянных конфликтов между ним. Фразы об общей судьбе человечества нелепы и столь же абсурдны, как рассуждения о партнерстве между людьми и насекомыми (Yad Vashem, 1995: 14)[88].
Понятие полигенетики присутствовало в лексиконе расологов, а в Германии к середине 1920-х оно стало главной категорией физической антропологии. В этом контексте концепция жизненного пространства, как никакая другая концепция, иллюстрирует тесную связь между физической антропологией, расологией и политикой в Германии.
Научные и политические значения понятия «жизненное пространство»
Подобно другим режимам с непреодолимой жаждой завоеваний, гитлеровская Германия тоже считала себя вправе претендовать на земли за пределами своей территории и колонизировать эти земли. В истории подобная политика обычно трактуется как так называемая реальная политика. Речь здесь идет об особой комбинации политических, экономических, религиозных и культурных интересов, какая, например, привела к возникновению британской империи. В конце XIX-го века империализм и колониализм в своей убежденности в том, что мировой порядок этого времени, вне всякого сомнения, есть результат эволюционного отбора, породили социал-дарвинистскую метаструктуру. В этом отношении показательна аргументация Чемберлена. Когда Германия, наконец, «пробудилась» и тоже поспешила присоединиться к всеобщей империалистической экспансии, ее политические деятели просто подняли новые представления на новый уровень. Как было заявлено, аннексия и колонизация служили расовым целям.
В случае Германии два этих принципа применялись в два четко различимых периода экспансионистской политики. До вторжения в Польшу в сентябре 1939 года любое территориальное завоевание оправдывалось нацистами как еще один шаг к объединению разрозненного немецкого народа и/или арийской расы. Официально заявлялось, что искусственные границы национальных государств «разделили» естественную общность немецкого народа, и то, что со стороны может казаться проявлением империализма, на самом деле есть восстановление жизненного пространства арийской расы.
Начало польской кампании знаменует собой существенные изменения в политике. С этого момента и до конца войны концепция жизненного пространства была идеологическим принципом, призванным оправдать экспансию за пределы существующих границ. Сначала, в «Майн кампф», Гитлер – причем, как известно, очень убедительно – писал, что если определенная раса лучше всего приспособлена к борьбе за существование и господствует над другими расами, она должна обеспечить себе соответствующую территорию для реализации задач эволюции. Следует подчеркнуть, что это утверждение, в отличие от традиционных аргументов, где делается акцент на преимуществах, связанных с внутренней структурой общества, увеличением религиозной общины и так далее, основывается на научных изысканиях. Оно апеллирует не к жадности или духовному порыву, а к разуму.
Доля истины в концепции жизненного пространства, а также ее эффективность в качестве политического принципа не были явно произвольными, как в случае других оправданий экспансионистских устремлений. Ее притягательность и эффективность зависели от того, как понятие расы определялось на практике, какие физические и духовные характеристики объяснялись расовыми различиями, что влияет на способность к выживанию, насколько большой должна быть территория, чтобы ее было достаточно, и так далее. За тридцать лет до выхода в свет «Майн кампф» (в 1924–1925 году) эти проблемы обсуждались и исследовались уважаемыми учеными, специалистами в области географии, биологии, антропологии (см. Gilman, 1996: 30–42; Lerner, 1992, в первую очередь его рассуждения о Конраде Лоренце).
