Николай Осокин - История альбигойцев и их времени. Книга первая.
Как допустила столица такое насилие над собой? Куда в минуту опасности исчезла ее отвага, ее былая неустрашимость? В католических и провансальских летописях этот вопрос остается неразъясненным. Поэтому провансальская анонимная эпопея считает, что подчинение Тулузы было непосредственным результатом битвы при Мюрэ. Это было бы вероятно, но в противоречии этому мнению находится молчание Петра Сернейского, который никогда не мог бы упустить такого важного факта. Не подлежит сомнению, что «коварнейший из епископов», Фулькон, вытребовал двенадцать заложников из числа членов капитула. На советников развенчанного Раймонда было поднято гонение; все прежние чиновники были сменены; город сделался чисто католическим. Ересь скрылась.
Народ и граждане встречали наступающую реакцию тупым молчанием. «Друзья, — говорили друг другу тулузцы, — будем переносить все с кротостью; все это Бог посылает нам. Только Бог— спаситель наш, только Бог поможет нам» [4_86].
Искренни ли были эти слова? Нет причины отвечать отрицательно. Их говорили альбигойцы, всегда слепо веровавшие в волю Божью. Они составляли пока главным элемент тулузского населения. Они могли быть подавлены страхом, но совершенно искоренить их в продолжение каких-нибудь шести лет войны было невозможно. Для этого требовалась целая государственная система, именно такая, какую принесло Тулузе правление католическо-французское.
Победителей страшили стены и укрепления Тулузы, многочисленность ее населения. Но и они не решались ни то дело, на какое решился тот государь, потомкам которого судьба принесет в конце концов корону Юга, благодаря политике пап, легатов и всяких Монфоров. Надобно заметить, что около того времени прибыл в Лангедок сын и наследник французского короля Луи, словно с целью воспользоваться готовой добычей, приобретенной усилиями крестоносцев; это было большее, что решился сделан. Филипп для крестового дела, препятствовавший сыну приехать три года тому назад, когда исход войны еще трудно было предвидеть.
Война с Иоанном Английским не давала возможности Филиппу пойти навстречу требованиям папы и его легатов, требованиям, заявленным еще в 1209 году в Вильневе Милоном. Читатель видел, как часто принужден был Филипп отказывать приказам, исходившим из Рима. Знакомый с характером этого государя поймет, что не одни политические обстоятельства обусловливали нерешительную медлительность французского Августа. Как сухой практик и искусный политик своего века, он считал за лучшее предоставить другим укрощать свой номинальный лен, дабы после погрома воспользоваться жертвами и кровью других, чем самому тратить свои средства. Это был тот самым король, который, имея надобность в деньгах, спокойно приказывал среди белого дня обирать евреев и поднимал, против них страсти черни, с тем чтобы после получить с них выкуп. Если не был он так ребячески прихотлив, как Иоанн Английский, который за двести кур, пару соколом и даже за пять лошадей соглашался нарушать законы, зато он не останавливался перед преступлениями великими, которые вели, по его мнению, к последствиям и целям не менее великим.
И теперь, отправляя на альбигойцев своего сына, Филипп не переставал быть тем же холодным политиком, тем же практическим человеком. Он приказал ему держаться осторожно, не восстанавливать против себя ни легатов, ни крестоносцев, признать существующий порядок и быть в Лангедоке не чем иным, как простым крестоносцем. Этого требовал легат Иннокентия. Людовик вынужден был оказать такую покорность по отношению к Церкви, но скоро обнаружилось, что он не имел ни гения отца, ни его частных свойств. Монфор почтительно встретил принца во Вьенне. Он вместе с легатом сопровождал Людовика, и нельзя сказать, чтобы оба остались довольны обращением и личностью будущего государя. Кардинал Петр склонил принца на свою сторону; Монфор понял, что Людовик, видимо, недоволен им.
Действительно, сам Филипп II не совсем был расположен видеть на Юге такого сильного государя, каким был, хоть и временно, Симон Монфор. Людовик не смущался открывать чувства своего отца. Но с первых же дней своего пребывания в Лангедоке он успел возбудить против себя недовольство южан, даже католиков. Галло-римская муниципия не привыкла видеть в странах своих франкских королей. А Людовик, со своей стороны, понял, какой сильной оппозицией может быть муниципальный дух южных городов. Потому, прибыв в Тулузу, он дал совет крестоносцам срыть славные городские стены, на которые прежде не посмели подняться разбойничьи руки бродяг и полудиких фанатиков крестоносного лагеря.
Но даже этого показалось ему мало. Он думал поступить еще ужаснее. Мы имеем одно прямое указание о его намерениях, но из такого источника, который показывает, что на Юге с именем принца Луи соединяли представления о каком-то личном враге Тулузы, о человеке, перед которым сам Симон Монфор мог быть символом кротости. Таков был голос народный.
«Сын короля французского, — говорит большая провансальская хроника, — был склонен к такому злу; господин Симон, кардинал Петр и Фулькон — все вместе тайно решили разграбить город, а потом сжечь его. Но Симон понял, что это дело опасное и ужасное, понял, что если он разрушит город, то это будет к его же вреду, что для него же лучше, если "везде будет золото да серебро". Наконец они постановили на том, что следует засыпать городские рвы, дабы жителей лишить оружия и всякой возможности защиты; потом все башни, укрепления и стены должны быть срыты до основания и сровнены с землей».
Так было решено, и решение оказалось приведено в волнение, — лаконически заключает хроника. Граф тулузский с друзьями был лишен своего наследства, а королевский сын вернулся во Францию [4_87].
Несчастному графу тулузскому оставалось искать защиты у того, во имя кого производилась вся борьба с его подданными. Он решился ехать в Рим и там у ног Иннокентия в последний раз молить о справедливости. Конем но, он еще не оставил некоторой надежды на государей Запада. Отвергнутый и преданный французским королем, он надеялся, хоть и не сильно уже, на короля английского, приходившегося ему родней. Свою жену и невестку, двух принцесс арагонских (отец и сын были женаты на родных сестрах), сестер погибшего дона Педро, он отослал в Прованс, а сына отправил к английскому двору.
Но читатель знает, что за человек был Иоанн. К тому же те затруднительные политические обстоятельства, и которых он находился, его вассальные отношения к папе, не давали ему возможности развернуться. Раймонд VI дол жен был знать все это и потому вряд ли смотрел серьезно на свою попытку и вряд ли решился лично ехать к Иоанну, как уверяет один английский хроникер[4_88]. У Иоанна появилось желание самостоятельности, желание восстать против папы, но стоило последнему только приказать легату поддерживать баронов, волновавшихся из-за Великой хартии, как король понял, что все его существо опутано Римом. Тут мы должны прервать рассказ и взглянуть на политическое состояние Европы.
Ход важнейших политических событий в тогдашней истории Запада влиял на обстоятельства альбигойской крестовой войны. Как относились к ней народы? Почему империя осталась равнодушной зрительницей крестовой войны, столь оригинальной, прежде неслыханной в Европе? Где была та уравновешивавшая все сила императора, которая недавно составляла предмет страха римской курии? Отчего Оттон, в силу старой вражды, не поддержал Раймонда, раскаявшегося в ереси, и дал Монфору возможность воцариться в Тулузе и Лангедоке?
Взглянув на тогдашнее положение империи, мы нам дем ключ к объяснению политических событий во французском и английском королевствах; последние были известным образом связаны с первыми. Мы говорили уже, что Иннокентий считал выгодным для папства поддерживать кандидатуру вельфа Оттона на императорский престол. В нем он думал видеть государя надежного, удовлеч воряющего тем представлениям о светской власти, какие составил себе Иннокентий. Папа искренне был расположен к нему. Иннокентию казалось, что его теократия создалась и чго настает тот желанный вечный мир, о котором в своих интересах мечтали властигели каголичесгва; думал, чго наступало время осущесгвления его идей о примирении великих властей Запада.
«И вот, мой любезный сын, — с искренним порывом чувства писал папа Оттону, — наконец-то душа наша соединяегся с твоей, сердца наши сливаются; мы начинаем ощущать присутствие одного духа. И что будет из того? Перо не в состоянии изобразигь, язык высказагь и ум понять всех грядущих следствий этого примирения. Двоим нам вручено теперь верховное управление над вселенной. Если мы будем жить в согласии, если мы соединимся, чтобы делать добро, тогда сбудутся слова Пророка: солнце и луна придут в свой порядок, все правое будет прямым, все неровное сгладигся для того, чтобы мы, под покровом Божьим, не встречая препятствий и сопротивления, властвовали, владея этими двумя мечами, о которых апостолы говорили Господу» [4_89].
