На пиру богов - Сергей Николаевич Булгаков
Я упомянул еще нашу вечную церковную двусмысленность и многосмысленность. Ты знаешь, о чем я говорю. У нас нет, кроме области тайнодействия и священнодействия, т. е. апостольского иерархического преемства, ничего бесспорного и не двусмысленного. Имеем ли мы каноническую, не узурпированную власть? Мы позабыли, когда ее имели, если только когда-либо имели. И всякая власть у нас есть очень ревностное и иногда лютое начальство (и тем лютее, чем узурпативнее), но поражена роковою двусмысленностью, так что не то ей должно повиноваться за страх и за совесть, не то с нею греховно общаться. Всего мучительнее это чувствовалось на патриархе, который обречен был собою трагически выявить это каноническое недоразумение (разве патриарх имел церковную власть?), и я уж не говорю о том, что было и что будет после него… Двусмысленна наша догматика: мы с Тобой признаем (или не признаем) немало того, что совсем иначе расценивает церковная власть, этим не смущаясь, но в то же время всегда рискуя попасть под ее канонический шаг. И, в частности, даже и в теперешнем своем состоянии я продолжаю считать себя православным, хотя знаю, насколько расхожусь с официальным, но всегда «блуждающим» богословием. И даже в самом важном пункте: в канонизации святых и в литургических и канонических новшествах, больших и малых, – не устранена эта двусмысленность, связанная с отсутствием единой высшей церковной власти, какая-то церковная нелегальность; и чем больше вдумываешься в это зло, тем оно становится болезненнее. Да какие еще канонизации и новшества можем мы увидать в русской церкви… И этот тупик не имеет исхода. До тех пор, пока все было сковано и неподвижно, была личина канонического благообразия, теперь же все оттаяло и завоняло. Но мы горячимся в вопросе об Имени Божием, но ведь этот догмат в приятии или неприятии его одинаково обречен остаться канонической двусмысленностью, потому что в лучшем случае даже поместный собор не будет властен изрекать догматическое определение (да если он изречет нам неприемлемое, мы ведь этот собор все равно не признаем, не «реципируем»). А Вселенского собора быть не может, некому его авторитетно созвать! Да и какая же будет гарантия того, что каждый следующий поместный собор не станет пересматривать дела в противоположном смысле, как было это с константинопольскими соборами относительно паламитских споров, где три собора, на протяжении менее десяти лет, постановили три взаимно противоположных решения, в соответствии сменам политических влияний при дворе (кстати, Ты почему-то всерьез берешь эти соборы в качестве авторитета, почему?). Ведь поместный-то собор обречен всяким случайностям. Мы обречены и в настоящем и в будущем на эту церковную двусмысленность и зыбкость, и при каждой попытке пошевелиться будем тонуть и вязнуть. Так жить нельзя. Это – грех перед Духом Святым и Невестой Христовой! Мы обречены на церковную двусмысленность и протестантизм, роковой, неизбывный. Да, протестантизм! Мне казалось, что я всю свою сознательную жизнь воевал с протестантизмом, и это верно, поскольку я имел пред собою протестантизм рационалистический, безвкусный, и я искренно удивлялся и не понимал, когда сам подпадал с католической стороны упреку в протестантизме, теперь понимаю: страшен не протестантизм исторический, который даже совсем не страшен, ибо распространяется по закону всякого сектантства и самочиния, но протестантизм мистический, религиозно-философский, даже церковный, который и является нашим общим уделом при параличе церковности. Таким взглядом смотрю я теперь и на свой путь, и на Твой. Трудно богатому внити в Царствие Божие, и так Ты богат и силен своим богатством, которое знаешь, что неразличима Твоя человеческая, гениальная и церковная, сила, одна переходит в другую, одна с другой смешивается. В Твоем человеческом хочу и знаю столько твердости и стали, какое бы христианское ли или стоическое, православное или католическое сказуемое ни соединялось с этим подлежащим, во всяком случае получался бы некий «столп и утверждение», о который можно было бы обвиваться слабой и гибкой поросли (как я о Тебя обвивался). Но та лучше других – один только Ты знаешь и трудности этого богатства. Ты Венера Милосская, которая везде радует и утешает своим благородством и красотою, будь Ты неоплатоник (каким Тебя, в сущности, родила природа) или христианин, и Ты всегда подвижник и аскет идеи, каковы бы они ни были. Одним словом, всякое прилагательное к Твоему существительному так грандиозно, дорого и прекрасно, что оно чарует само по себе, даже если бы Ты был не христианин и поскольку Ты не христианин, по крайней мере греко-российский (русского, несмотря на всю стилизацию и пристрастие Твое, в Тебе вообще мало, и по крови, и по духу, да это и хорошо, потому что в русской жизни не может – или еще не может – образоваться такой кристалл). И тем не менее все это надо как-то отмысливать, чтобы поставить вопрос по церковному существу, где идет речь только о корневых связях, а не цветах и плодах: не все то, что гениально речет Фл., будет и церковно в то же время, будет голосом церкви в нем и через него. А в то же время задания церковности, в соответствии его дарам, безмерно увеличиваются: не церковь, но сам он становится для себя и для других «столпом и утверждением истины», в себе нащупывая его и приукрашая («цветовод», балагурит Терн., «стилизатор», ругается Б., а в сущности, в известном смысле оба правы). Сила Твоя такова, что с нею, если знать ее, как Ты сам
