Алексей Лебедев - Исторические очерки состояния Византийско–восточной церкви от конца XI до середины XV века От начала Крестовых походов до падения Константинополя в 1453 г.
Знаменитый Ансельм Кентерберийский (в XII в.) писал касательно хлеба квасного так: «Относительно жертвоприношения, в чем греки так не соглашаются с нами, по многим основаниям можно видеть, что они совершают его не противно христианской вере, так как одинаково приносит жертву и благословляющий квасный, и благословляющий пресный хлеб. Когда повествуется о Господе, как Он сделал из хлеба Свое Тело, приняв хлеб и благословив его, то не поясняется — пресный ли то был хлеб или квасный». Ансельм желает одного со стороны греков, чтобы они не порицали совершающих Евхаристию на опресноках.[79]
К сожалению, эти немногие голоса, на Востоке и на Западе, призывающие к взаимному миру и любви членов Греческой и Латинской церкви, не были настолько сильны, чтобы заглушить голоса, иначе настроенные, и разъединение между Церквами не могло смениться согласием и братством.
II. Религиозно–нравственный характер Византийской империи от конца XI до середины XV вв.
Изучение религиозно–нравственного характера христианского общества какого бы то ни было времени представляет большие трудности. Нравственность и религиозность составляют собой факты не столько внешней, сколько внутренней, сокровенной жизни человека. Историк только тогда мог бы с правом утверждать, что он достаточно изучил эти предметы, если бы был в состоянии проникать в душу и внутреннее расположение прошедших поколений, но гак как это невозможно, го ему остается довольствоваться лишь изучением внешних фактов, отмеченных летописцами, фактов случайных, разрозненных, нередко противоречивых, переданных рассказчиками, быть может, весьма неточно.
Одну из трудностей при изучении вопроса составляет то, что в рассказах о прошедшем черты темные, непривлекательные выступают всегда на первый план. Это и понятно, ибо истинная нравственность и религиозность, если они не выражаются в громких подвигах, остаются незаметными, между тем как пороки и нарушения требований религии, по свойственному человеку стремлению отыскивать недостатки в другом, чтобы оправдать собственные недостатки — пересказываются на разные лады и весьма часто в преувеличенном виде. Вследствие этого и историки, описывавшие прежнее время, ярче отмечают религиозно–нравственные недостатки общества, чем его достоинства и добродетели. Этого мало. В распоряжении историка нашего времени находится немало таких документов, из которых он и может извлекать только сведения о непривлекательных сторонах жизни общества того или другого века. Таковы записи судебных процессов. Во всякой подобной записи есть немало указаний на те или другие правонарушения и безнравственные поступки членов общества, но в них ничего не говорится — по самому существу документов — о добродетелях и светлых явлениях в области нравственной жизни общества. Восполнением этого пробела не могут служить ни панегирические Речи, ни описания знаменитых подвижников, ибо панегирические Речи весьма редко дают правильную оценку изображаемых личностей, а описания подвижников имеют дело с исключительными явлениями.
Еще философ Сенека говорил: «Мы жалуемся, предки жаловались и потомки будут жаловаться, что нравы испортились и все святое попрано». Это очень верное замечание. Приложимо оно не к одному языческому, а и к христианскому миру. За исключением первых двух веков христианской истории (да и тут еще не нужно упускать из внимания такого явления, как монтанизм,[80] который отчасти возникает из тех же причин, как и позднейшее монашество, — из протеста против нравственного расслабления жизни христианской), моралист остается недоволен жизнью христиан решительно всех времен.
После всего этого нет ничего удивительного в том, что и историк, описывающий историю христианской нравственности за период от конца XI до середины XV вв., за период явного и непререкаемого упадка Византийского государства почти во всех отношениях, с одной стороны, не может не жаловаться на упадок общественной нравственности, а с другой — принужден рисовать больше печальные картины нравственной испорченности, чем отрадные картины нравственной высоты и религиозного совершенства.
Во всяком случае, указанный историк не может изъявлять притязаний, что он вполне правильно понял описываемую им сторону и безошибочно раскрыл ее. Ни один историк нравственных отношений того или другого века не может похвалиться, что он проник в глубины вопроса и в состоянии исчерпать его. Мы со своей стороны сочтем свое дело исполненным удовлетворительно, если знающие византийскую историю не найдут возможности упрекнуть нас в недостатке беспристрастия и признают наше описание религиозно–нравственного характера византийского общества указанных веков относительно верным и дающим достаточное понятие о предмете речи.
Все светлые и темные черты религиозно–нравственных отношений от конца XI до середины XV вв. легко наблюдать на образе жизни и поведении царственных лиц этих веков. Многочисленные византийские историки сохранили для потомства богатые материалы для ознакомления с указанной стороной вопроса. Нужно только жалеть о том, что они были слишком скупы на характеристику общественной или народной нравственности, но и в этом случае историк нашего времени не остается беспомощным: чего не договаривают византийские историки, о том дают хоть и не очень полные, но все же драгоценные сведения некоторые другие памятники, так что совокупность источников дает возможность составить приблизительное понятие и о религиозно–нравственном характере общества, народа.
Странное зрелище представляют византийские императоры изучаемой нами эпохи в религиозно–нравственном отношении. Это какое‑то бесконечное царство контрастов. Добродетель и благочестие то восходят на императорский трон и отсюда действуют в свойственном им духе, то будто совсем оставляют царский трон. Один византийский император — благочестив, образцово нравствен, другой же, рядом следующий, представляет собой чуть не чудовище нечестия и порока Этого мало: одно и то же царственное лицо действует столь различно в нравственно–религиозном отношении, что приходишь в истинное изумление от такого соединения подобных крайностей. Смена и смесь добра и зла, смесь и смена неуловимая и постоянная — вот религиозно–нравственный характер царственных лиц рассматриваемого периода Показное благочестие берет верх над благочестием сердца — это‑то и может объяснить, почему у описываемых лиц такое непостоянство в жизни и поступках. Что мы видим? Храмы великолепно украшаются, но как будто бы для того, чтобы было что грабить в них; прилагаются заботы о том, чтобы иметь тонкое богословское образование, а вместе с тем подчас предаются забвению самые элементарные истины христианские; создаются превосходные благотворительные заведения, а рядом с этим подвергается угнетению весь остальной христианский народ; устраиваются великолепнейшие религиозные процессии, но сквозь всю эту помпу часто проглядывает грубо чувственная религиозность; издаются законы, воспрещающие монахам роскошь и обогащение, а вместе с тем для этих же монахов, как бы в расчете на неминуемое искушение для них, устраиваются такие пиршества, о которых, как явлении небывалом, считают долгом оповестить потомство историки; царственное покровительство монашеству, как училищу целомудрия, мирно уживается с самым беззазорным, грубым развратом самих покровителей целомудрия; прилежно и тщательно изучается Св. Писание, но как будто только затем, чтобы хвастаться этим знанием, а не затем, чтобы исполнить заповеди Божии и проч. Словом, это какой‑то свет во тьме, причем тьма готова, нужно сознаться, объять свет…
Ряд царственных лиц, о которых мы хотим говорить, открывается Алексеем I Комниным (1080—1118). Алексей взошел на императорский византийский престол не как законный наследник, а как счастливый узурпатор. И сам по себе подобный поступок, конечно, не делает чести этому византийскому императору; но непривлекательность его (поступка) еще больше возрастает вследствие того, что войска, помогшие Алексею сделаться императором, в вознаграждение своего усердия в этом отношении позволили себе буйство, грабеж и другие безобразия в столице.[81] Сам Алексей чувствовал, как далеко его пособники зашли за ту черту, которая разделяет позволительное и терпимое от непозволительного и нетерпимого, а потому, желая умерить общественные толки, он вынужден был принять на себя очистительную епитимью.[82]
Сообщим важнейшие сведения, которые могут служить к характеристике нравственности и религиозности императора Алексея. По свидетельству Зонары, он отличался следующими нравственными качествами, определявшими общий характер его жизни и поведения. Он был спокойного нрава и не надменен, свободен от корыстолюбия, разборчив при назначении наказаний и доступен чувству снисходительности при оценке проступков; удовольствиями он пользовался очень умеренно, был ласков и доступен в обращении с лицами, окружавшими его и имевшими в нем нужду.[83] Склонность к воздержанию и нетребовательность Алексей в особенности умел обнаруживать во время военных походов: подобно лучшим полководцам древности, он делил с солдатами все лишения и недостатки. Во время войн, а этих войн было при нем много, он являл собой пример, поучительный для своего войска.[84] Таким он являлся как полководец. Многими прекрасными качествами отличался он и как правитель и распорядитель судьбами подчиненных ему лиц. Он щадил и даже награждал и таких людей, которые имели в своем сердце самые злобные намерения против императора, если эти люди чувствовали раскаяние в своих преступных намерениях;[85] тем меньше производили на него впечатление хульные отзывы и оскорбительные замечания, какие позволяли себе делать против императора его враги; за них он не мстил [86] с тем эгоистическим упорством и решительностью, на какие бывают способны мелкие натуры. Правилом Алексея было извинять и прощать как явных, так и тайных врагов его царствования, если покушения врагов не соединялись с нарушением высших государственных интересов, а ограничивались неприятностями лично для самого государя.[87] Вообще пролитие крови при таких случаях, где другие считали это делом самым естественным, чуждо было душе императора Алексея. Он щадил и военнопленных, когда видел, что избиение их не имело бы никакой цели. При одном случае доверенное лицо императора — Синезий — предложил Алексею казнить военнопленных печенегов; Но император не согласился на такое предложение, сказав прекрасные слова: «Хоть это и скифы, но все же люди, хоть это враги, но все же они достойны милости». Правда, эти печенеги в ту же ночь были перебиты, но повествователь утверждает, что случай этот произошел без ведома императора.[88] Во время сражений, щадя жизнь своих воинов, Алексей очень заботился о том, чтобы не было пролито ни капли лишней крови, принадлежащей его воинам; победа, стоившая слишком много крови, ему доставляла не радость, а печаль.[89] Очень выдающуюся черту в нравственном характере Алексея составляло стремление помогать бедным и несчастным. Алексей известен в этом отношении более, чем многие другие византийские императоры. Он хотел, чтобы плоды его филантропических стремлений пережили его самого и сделались дорогим наследием его потомков и всего византийского народа. Историки говорят следующее: в Константинополе с давних пор существовал на Босфоре дом призрения бедных. Алексей улучшил и расширил это убежище и превратил его в великолепное и огромное здание. Здесь в одно и то же время помещались и приют для сирот, и богадельня для немощных и престарелых. В богадельне существовали отделения для мужчин и женщин. Особые попечения прилагал император о сиротах: он хотел быть для них как бы отцом. Сироты, кроме содержания, получали образование религиозное и научное. Их образование вверено было учителям, назначаемым по воле императора. По обширности и великолепию учреждение в его целом походило на особый город, находящийся среди столицы. В филантропическом учреждении Алексея содержалось 10 ООО человек. При них было чуть не такое же число докторов, хирургов, учителей и прислуги того или другого пола. Здесь находилась Церковь, украшенная весьма богато; при церкви был особый многочисленный церковный причт. На издержки этого человеколюбивого Учреждения император отпускал большие суммы денег. Управителями здесь назначались по личному выбору Алексея люди испытанной честности и отличавшиеся умом; между ними встречаем лиц сенаторского звания, даже царских родственников.[90]
