Михаил Кубланов - Иисус Христос — бог, человек, миф?
Такова была обстановка в одной из римских провинций во время, официально именуемое «римским миром». Вспыхнувшее в 66 г. восстание, завершившееся в 70 г. падением Иерусалима, массовыми казнями и уводом в плен большой части населения, является кульминацией антиримского движения в Палестине.
Захват священной утвари Иерусалимского храма римскими солдатами. Деталь барельефа арки Тита. Рим.
Характеристика «римского мира» будет неполной, если не упомянуть о том калейдоскопе императоров, который обрамляет историю эпохи и хорошо передает ее колорит. Первый в списке принцепсов новой эпохи Октавиан Август умер естественной смертью. Но уже его преемник Тиберий вынужден был вести кровавую борьбу с действительными и мнимыми претендентами на императорский престол. Усердие поощряемых им доносчиков не только стоило жизни многим знатным и приближенным императора, оно наложило неизгладимую печать на него самого. Снедаемый подозрениями, омраченный страхом, он заточил сам себя на острове Капри, пока наконец болезнь и предприимчивость его окружения не оборвали его жизненный путь. Следующий император, Гай Калигула, возведенный на престол солдатами императорской гвардии (его террористический режим и безмерные траты дорого обошлись государству), на четвертом году правления был убит в результате заговора. Его преемник Клавдий, случайно и при анекдотических обстоятельствах провозглашенный императором, оказался дальновидным и дельным государственным деятелем. Однако это не избавило его от общей участи. Отравленный властной женой, он уступил место своему пасынку Нерону. Новый семнадцатилетний император, украсивший длинный список официальных казней и полуофициальных убийств именами своего сводного брата, своей матери, приведшей его на престол, своего воспитателя, известного философа Сенеки, и многих других, должен был в конце концов перед лицом мятежа бежать из Рима и покончить с собой. После него за короткий срок сменилось три императора, и только четвертому, Веспасиану Флавию, положившему начало династии Флавиев, удалось несколько стабилизировать императорскую власть. Но уже третий император этой династии, Домициан, окончил свои дни в результате нового заговора… По мере нарастания общего кризиса «императорская чехарда» стала еще более характерным явлением.
А над всем этим, как бы венчая здание «римского мира» первых веков империи, царили глубокие социальные и этические контрасты: непомерная роскошь высших слоев и нищенская жизнь низов. Придворный историограф Светоний, живший в конце I и первой половине II в., оставил впечатляющие картины нравственного разложения того высшего света, к которому принадлежал и сам. Бесчестные льстивые царедворцы, погрязшие в преступлениях императоры, развратная, распущенная челядь длинной вереницей проходят по скандальным «Жизнеописаниям» Светония. Полное отсутствие стыда, которым, по словам Светония, похвалялся император Калигула, в известном отношении было свойством и всего высшего света.
Всадники Апокалипсиса. Худ. В. М. Васнецов. Ленинград. Музей истории религии и атеизма.
Стоический философ Сенека, провозглашавший отказ от роскоши, умеренность и скромные потребности, равенство души раба и свободного, для себя, однако, считал допустимым пользоваться и роскошью подаренных ему императором Нероном вилл, и драгоценностями, и рабами. «Этот стоик, — писал Энгельс, — проповедовавший добродетель и воздержание, был первым интриганом при дворе Нерона… и, проповедуя бедность евангельского Лазаря, сам-то в действительности был богачом из той же притчи»[51]. Картины разврата, кровосмесительных связей, придворных интриг переполняют сочинения многих античных авторов, писавших об этом времени.
«Трудно сатир не писать, когда женится евнух раскисший!» — восклицает Ювенал. Кто настолько терпим к извращениям Рима, «настолько стальной», чтоб удержаться от гнева при виде плутоватого юриста, сотрудничающего с «быстро хватающим» добычу доносчиком? Бичуя социальные и моральные язвы современного ему общества, Ювенал продолжает:
Здесь оттеснят тебя те, кто за ночь получает наследство,Те, кого к небу несет наилучшим путем современнымВысших успехов — путем услуженья богатой старушке:Унцийка у Прокулея, у Гилла одиннадцать униций,—Каждому доля своя соответственно силе мужчины…Разве не хочется груду страниц на самом перекресткеВраз исписать, когда видишь, как шестеро носят на шееВидного всем отовсюду, совсем на открытом сиденьиК ложу склоненного мужа, похожего на Мецената,—Делателя подписей на подлогах, что влажной печатьюНа завещаньях доставил себе и известность и средства.Там вон матрона, из знатных, готова в каленское с мягкимВкусом вино подмешать для мужа отраву из жабы…Хочешь ты кем-то прослыть? Так осмелься на то, что достойноМалых Гиар да тюрьмы: восхваляется честность, но зябнет,Лишь преступленьем себе наживают сады и палаты,Яства, и старый прибор серебра, и кубки…Разве когда-либо были запасы пороков обильней,Пазуха жадности шире открыта была и имелаНаглость такую игра? Ведь нынче к костям не подходятВзяв кошелек, но сундук на доску поставив играют…Есть ли безумие хуже: сто тысяч сестерциев броситьИ не давать на одежду рабу, что от холода дрогнет?[52]
Конечно, автор Апокалипсиса, вероятно выходец из Иудеи, с высот своего времени не мог охватить картины римского общества в целом. Но и то, что ему подсказывал ограниченный собственный опыт, возбуждало в нем гнев и вместе с тем чувство бессилия, что отложилось на самом его произведении: обличая «великую блудницу»— рабовладельческий Рим, пророча ему гибель и страстно желая его гибели, автор Апокалипсиса, однако, перелагает осуществление этого пожелания на небесные силы. Общество, погрязшее в неразрешимых социальных противоречиях, растратившее свои силы в бессильной борьбе с «нивелирующим рубанком» римской государственной машины, разуверившееся в возможности установления человеческими средствами мира социальной справедливости на земле, обращало свои взоры к небу, к божественному спасителю. Социально-экономические и политические условия эпохи породили потребность в чудесном избавителе — мессии. Они же выработали и его учение. Потребности и идеи века, проецируемые религиозной фантазией на небо, возвращались обратно в виде божественных установлений. А старые «языческие» боги и разнообразные религиозные течения эпохи, взаимодействуя и друг с другом и с новыми движениями, давали тот субстрат, то «костное» вещество, из которого строился скелет формирующейся новой религии.
Глава четвертая. Идеи века
Среди чрезвычайно интересных поговорок и пословиц, ходивших в римском обществе в эпоху формирования христианства, привлекают своей контрастностью две сентенции. Одна из них выражает точку зрения высших слоев. Она гласит: «Сколько рабов — столько врагов». Другая, по-видимому, сложилась на другом социальном полюсе. Мысль, заключенная в ней, сводится к тому, что «не может быть дружбы между рабом и господином».[53] Так эти два миниатюрных творения народной мудрости вводят нас в круг ведущих проблем эпохи.
Проблема рабства в первые века империи несомненно является центральной. Не говоря уже об экономическом аспекте (рабский труд в производстве становится все менее рентабельным), рабовладельческий Рим все более страшится своих рабов, несмотря на рост государственно-чиновничьей машины. Тацит сообщает, что при Нероне «для возмездия и общей безопасности» состоялось сенатское определение, по которому в случае убийства господина казни подвергаются не только все его рабы, но и те, которые в этот момент находились с ним под одной кровлей, хотя по духовному завещанию были уже отпущены на волю[54]. Приведенная выше речь Гая Кассия по поводу убийства римского префекта выражает ту мысль, что невозможно жить среди многочисленных рабов, если не держать их в страхе.
Все это побуждает общественную мысль эпохи избрать этот предмет объектом своих исканий. Известный философ-стоик Сенека, блестящий придворный, идеолог рабовладельческих верхов общества, к которым он принадлежал и сам, видит выход из антагонизма между верхами и низами в смягчении правовых норм рабовладения. Высказываемые им идеи казались необычными для тех общественных групп, к которым он принадлежал. «Все люди, — говорил он, — одинаковы по существу, все одинаковы по рождению, знатнее тот, кто честен по природе. У всех нас общий родитель — мир: к нему восходит род каждого из нас, прошел ли он по блестящим или грязным ступеням общественной лестницы. Природа велит нам приносить пользу всем людям — все равно, рабы они или свободные, свободнорожденные или вольноотпущенники, получена ли свобода официальным путем, или она дарована в кругу друзей»[55]. В другом месте он говорит, что раб и по природе равен другим людям. В нем заложены те же чувства человеческого достоинства, мужества.
