А. П. Лебедев - История Греко-восточной церкви под властью турок
Оппозиция, создавшаяся на Афоне и направлявшаяся против знаменитого профессора, зашла так далеко, что «ему грозили даже розгами».140 Признаться, это уж слишком! Таким образом, даже личная безопасность требовала, чтобы Булгарис «отряс прах с ног своих» и ушел из школы и с Афона.
Мы сгруппировали выше все известные нам объяснения печального факта удаления Булгариса из Афонской академии и закрытия этой последней. Можно ли сказать, что все они в совокупности достаточно разъясняют дело и удовлетворяют историка? Нам кажется, нет. Мы не сомневаемся, толкователи явления указывали на действительные факты, сопровождавшие происшествие. Но остается все‑таки недостаточно раскрытым, так сказать, самый корень, из которого выросло случившееся. Нужно знать, что Булгарису вообще, как говорится, не везло в профессорской деятельности. Он преподавал сначала в Яннинской школе, пользовавшейся известностью в то время, но должен был покинуть эту школу; профессорствовал на Афоне, но и отсюда ушел «со скандалом»; профессорствовал он, наконец, и в самом Константинополе в так называемой патриаршей академии, о чем мы уже говорили в своем месте, но и здесь, по неудовольствию на него патриарха, должен был выйти из состава преподавателей школы. Отчего же это так? Причина неудач Булгариса заключалась в том, что он как профессор со своими воззрениями не подходил к тем требованиям, какие предъявляла тогда греческая школа к ее преподавателям. Булгарис стоял выше этих требований и за это страдал. Все греческие историки в один голос утверждают, что он вел преподавание наук, сообразуясь с новыми западными взглядами на них (κατά τάς νεωτέρας θεωρίας).141 Это многим не нравилось в тогдашнем греческом обществе. В Яннине учителя школ, коллеги Булгариса, находили, что «учен‑то он учен, да, к сожалению, атеист». Во главе этих болтунов стоял человек, считавшийся ученым (άνήρ πολυμαθής), наставник Янинской школы по имени Балан, который «из осторожности (!) чуждался всякой новизны в философии»; у этого главаря нашлись приспешники (οί όπαδοί), вооружившиеся против лекций Булгариса, — и этот последний во избежание скандала (πρός άποφυγήν τών σκανδάλων) бросил Яннину.142 Это первый случай в жизни Булгариса. Другой, который можно назвать афонской драмой, нами только что подробно рассказан. В этой драме обращает наше особенное внимание обвинение афонских монахов против Булгариса в том, что он «не обнаруживал полного послушания св. Церкви» (δέν έδειξε πληρεστέραν ύποταγήν προς τήν έκκλησίαν). Очевидно, и в этом случае все дело в «новых научных теориях». Эти‑то теории и приготовили катастрофу. Булгарис, оставаясь при своих воззрениях, не мог быть угоден афонитам, а потому (βλέπων τήν έκ τών σκανδάλων — все из‑за этого — ταραχήν)143 расстался с Афонской академией. Что же касается патриарха Кирилла V, неблагодарных учеников, монашеских козней, то это только обстановка драмы, сущность же драмы лежала много глубже. Припомним, наконец, из‑за чего Булгарису пришлось выйти из коллегии профессоров так называемой патриаршей академии в Константинополе. Патриарху Константинопольскому Самуилу не нравилось, что Булгарис в философии не придерживался Аристотеля, т. е. что он мало уважал старинные авторитеты; а вместо того позволял знакомить своих слушателей с сомнительного достоинства, как казалось патриарху, новшествами в науке (άπεστρέφετο τά παρ Εύγενίου παραδιδόμενα, ώς νεωτέρας φρενός κυήματα).144 А результат такого взгляда на Булгариса нам уже известен: профессор очутился за порогом академии. Таким образом, мы видим, что афонская драма вовсе не случайность в жизни Булгариса. Он везде, во всех школах, где ему приходилось профессорствовать, возбуждал неудовольствие своими богатыми познаниями и приверженностью к новейшей западной науке. Булгарис не соответствовал традициям, которыми жила Греция XVIII в. Да и могло ли быть иначе? Общник немецких профессоров, собеседник Вольтера, впоследствии избранник императрицы Екатерины II (είς τόν φθόνον τών συνοδικών τής άρκτώας Έκκλησας!)145 — мог ли ужиться на Афоне? Вообще мог ли даже найти себе правильную оценку в греческом обществе того времени, в таком обществе, где ученые (?) люди продолжали еще думать, что математика вредна, «ибо приводит к отрицанию постов».146
Итак, мы видим, что обстоятельства, на несчастье Булгариса, сложились так, что он должен был не раз бросать профессорскую деятельность, впрочем, не обстоятельства сами по себе, а дух времени требовал такой жертвы. Да, Булгарису, по его собственному выражению, часто приходилось на жизненном пути пересаживаться «с коня на осла», т. е. из лучшего положения попадать в худшее. Счастье не благоприятствовало ему. В афонской же истории ему пришлось не только пересесть с коня на осла, но даже прямо очутиться под копытами последнего. Ведь ему «грозили розгами»!
С удалением Булгариса из Афонской академии главным наставником в ней и схолархом был сделан некто Афанасий Паросец, тот самый, который рассуждал, что «кто путешествовал по Европе, тот по этому самому (!) атеист, и что математика ведет к атеизму, так как первым результатом ее становится отрицание постов». Назначен был в академию человек с подобными взглядами, и на чье же место? На место Булгариса, который глубоко сочувствовал «новейшим научным теориям» и, конечно, проводил их в сознание студентов. Результатов такого назначения начальником в академию отъявленного врага Европы и научных интересов ждать пришлось недолго. Студенты подняли бунт, и академия навсегда прекратила свое существование. Афанасий Паросец бросил академию вследствие, конечно, неслучайной «беспорядочности и непослушания учеников».147 История Афонской академии на этом и кончается.
Гибель академии оплакана была одним из учеников Евгения Булгариса, Черноводским уроженцем из Болгарии, Иосипом Мисиодаксом, в следующих словах: ποϋ ό κλεινός Εύγένιος; πού ή πολυπαθής χορεία τών μαθητών, ήτις έν χαρά τής 'Ελλάδος πάσης συνεκρότει ένα 'Ελικώνα νέον Μουσών καί Μούσοτρόφων; έφυγαδεύθη έκείνος, έφυγαδεύθη αύτή. Βροντή νεμέσεως έπέπεσε καί έϋκύρπισε διδάσκουτας καί διδασκομένους, καί ή οικοδομή εκείνη… κατήντησεν (οϊμοι!) ή κατοικία, ή φωλεά τών κοράκων.148 (Где прославленный Евгений? Где подверженное многим страданиям круговращение учеников, которое в радости всей Эллады соделало единую геликонскую юность наукой наставников; изгнан он, изгнано и оно. Гром гнева пронесся и достиг и учащих, и учащихся, и то устроение (т. е. Академия) превратилось в селение и прибежище воронов. —Ред.).
Но и это «прибежище вранов» — во что превратилась академия — исчезло с лица земли. Здания академии сделались добычей пламени. Преосв. Порфирий рассказывает: «Мне говорили, что монахи подожгли академию намеренно, думая, что ученость не нужна для того света» (курсив владыки).149 Когда это было, мы не знаем.
«Ныне, — прибавляет тот же автор, — от самого строения (академии) остались только ветхие стены и догнивающие брусья, а двор весь зарос колючим кустарником». Sic transit gloria mundi! (Так приходит земная слава! — лат.)
«Афонская академия погибла, — заключает преосв. Порфирий свою повесть, — но не погибла память и слава ее основателя — Евгения».150
Достаточно познакомившись, как нам кажется, с общеобразовательными школами в Константинопольском патриархате изучаемого нами времени, сделаем теперь несколько замечаний о таковых же общеобразовательных школах, устроенных греками в интересах их просвещения за пределами Турко–Греции. Из числа этих школ самое видное место занимает Венецианская. Турецкое завоевание Константинополя заставило многих состоятельных греков бежать из отечества, чтобы заниматься торговлей и мореходством на чужой стороне, вследствие чего почти во всех торговых, и особенно приморских, городах Европы появились торговые греческие колонии. Так возникла греческая община в Венеции. Она устроилась во многих отношениях очень удобно. Венецианская республика по своим коммерческим видам в начале XVI в. испросила грекам у папы Льва X Медичи (1513–1521) свободное исповедание их веры. Желая сохранить, однако же, хоть некоторую тень власти над указанной греческой общиной, римский двор потребовал себе в качестве дани от венецианских греков ежегодный взнос нескольких пудов белого воска, но и эта дань никогда не была взносима. С течением времени община добилась права построить и построила себе в городе церковь, на фронтоне которой читается такая надпись: «Христу Спасителю и св. великомученику Георгию переселенцы греческие и приходящие в Венецию, дабы прославить Бога по обрядам отечественным, на свои средства соорудили храм сей в 1561 году». Храм, построенный греками в Венеции и носящий наименование храма св. Георгия, отличался великолепием, так как был построен знаменитым зодчим Сансовино. С 1561 г., со времени построения этой церкви, она сделалась центром как церковно–общественной, так и интеллектуальной стороны в жизни венецианских греков, да и не одних этих греков. При церкви появилось двое греческих священников и была учреждена архиерейская кафедра, епископ которой стал титуловаться именем епископа Филадельфийского (это были номинальные епископы Филадельфийской епархии, находящейся в Малой Азии); епископское управление, однако, происходило в полной зависимости от Константинопольского патриарха, имя которого разрешено было возносить на ектеньях в храме св. Георгия. Интересно, что в Венеции латинские священники обязаны были сопровождать по улицам каждого православного покойника своего прихода с пением погребальных гимнов и затем передавать тело усопшего греческому духовенству в притворе церкви св. Георгия; этот обычай, продолжавшийся не одно столетие, введен был для того, чтобы не произошло какого‑либо оскорбления от беспокойной городской черни иноверному духовенству и не нарушались бы мирные отношения венецианского народонаселения к грекам. Разумеется, греки такой предупредительностью обязаны не Риму, а Венеции.151 При той же церкви св. Георгия в конце XVI в. открыто было и греческое училище с именем гимназии.152 Оно было устроено по обычному в то время типу греческих гимназий, о которых мы имели случай говорить раньше. Некоторые из учеников Венецианской гимназии не довольствовались тем образованием, которое они получали здесь, и отправлялись заканчивать его в Падуанском университете (Падуя входила в состав Венецианской республики). Таким образом, гимназия эта служила для подготовления греков к университетскому образованию. Кроме юношей венецианской греческой общины здесь (в гимназии) учились и пришлые греческие юноши с Востока, которые тоже иногда потом слушали курс наук в Падуанском университете, и «украсившись лаврами, возвращались к своим отечественным Ларам».153 В Венеции, благодаря усердию местных греков, а также и греков с Востока (например, Филиппа Киприянина, протонотария Великой Церкви (нач. XVII в.)), устроилось несколько даровых общежитий (конвиктов) для учеников рассматриваемой гимназии. В этом отношении в особенности заслуживает упоминания щедрое пожертвование венецианского грека Фомы Флаггиниса, который по духовному завещанию оставил в пользу бедных учеников гимназии большой капитал в 170 тыс. дукатов; на проценты с этого капитала имели право содержаться в особом общежитии необеспеченные греческие дети, исключительно православного исповедания, преимущественно с островов Керкиры (родины Фомы) и Кипра. Определением Венецианской герусии (сената) от 6 сентября 1664 г. общежитие это получило имя основателя («Флаггинианово») и назначено было постоянно содержаться в нем одиннадцати воспитанникам.154 — В начале XVIII в. некоторое время учился в этой школе уже известный нам русский паломник Григорович–Барский, который в своем дневнике записал, как всегда, любопытные известия и о Венецианской школе. Вот что говорит он о ней: в Венеции есть «семинариум», т. е. греческая школа, в которой учатся греческие мальчики, стекающиеся сюда из разных сторон. Предметами учения служат латинский и итальянский языки, а также риторика (но может быть, добавим, и другие науки). Курс учения в «семинариуме» продолжался шесть лет. Содержание школы стоило больших денег. Деньги для содержания училища доставляли венецианские аристократы, они платили жалованье учителю и давали средства на пищу и одежду ученикам, несмотря на то, что эти мальчики принадлежали к чужой нации. Из этих последних замечаний открывается, что не одни богатые венецианские греки, но и венецианцы не оставляли греческую гимназию без надлежащей материальной поддержки. Нашему Барскому пришлось пробыть в Венеции три зимних месяца: ноябрь, декабрь и январь (1724 и 1725 гг.). С самого же начала соскучившись от ничегонеделания, он решил записаться в число учеников школы и заняться изучением греческого языка. Преподавателем в школе было духовное лицо, у которого случалось быть на исповеди нашему паломнику; к нему‑то Барский и обратился с просьбой дозволить ему посещение училища. Преподаватель охотно согласился на его просьбу и даже внушил прочим ученикам, чтобы они объясняли ему, если он будет о чем‑либо их спрашивать, и вообще, чтобы они все показывали ему и научали его.155 Товарищескими отношениями учеников школы Барский был очень доволен.156 Впрочем, занятия Барского в школе не имели, по его словам, большого успеха, как по кратковременности пребывания его в столице Венецианской республики, так и по другим причинам. Нужно сказать, что как человек бедный Барский поместился в странноприимнице при церкви св. Георгия и испытывал разного рода неудобства, мешавшие школьному обучению. В странноприимнице ему выдавали еженедельно по 15 солидов (по 2 алтына) на харчи, но денег этих ему на пропитание не хватало ввиду большой дороговизны в Венеции. Поэтому наш Барский поступал так: один день ходил в школу, два следующих бродил по улицам, прося милостыню: плохое уже это учение! Да и жизнь в странноприимнице отнюдь не благоприятствовала занятию наукой. Он помещался здесь «купно с инними убогими», в числе этих убогих было немало «невольников, от Турка утекших или как‑нибудь свободившихся», без сомнения, все это было отребье народа. Сожители Барского не только не сочувствовали его похвальным стремлениям к науке, но и возненавидели его за них. Они жгли его учебные книги и записки и делали с ними «прочая неугодная»; они издевались над ним и в насмешку прозвали его «премудрым Соломоном» и даже еще хуже поступали с ревностным школьником — «многая пакостя деяху».157 При таких обстоятельствах от хождения Барского в училище было мало пользы. «Благодарив аз Бога и на большую Егож честь и похвалу учахся, обаче мало ползовахься», — заявляет он о плодах своего учения в Венецианской гимназии. — Указанная гимназия процветала во все время бытия Венецианской республики, с падением же ее (в нач. XIX в.) и подчинением Венеции Австрийской империи греческая община здесь обеднела, епископская кафедра была закрыта, вместо гимназии при храме св. Георгия осталось только «малое училище», вероятно просто начальная школа.158
