Мартин Бубер - Хасидские предания
Даже в описанных рамках цадик оказывает огромное влияние не только на веру и сознание хасида, но и на его повседневные дела и даже на сон, делая его глубоким и спокойным. С помощью цадика становятся совершенными все чувства хасида, но не за счет прямого давления со стороны цадика, а посредством того лишь, что он присутствует рядом с хасидом. Одно то, что хасид смотрит на цадика, совершенствует его зрение, то, что он слышит его, совершенствует его слух. Не поучения цадика, но сам факт его существования обеспечивает силу его воздействия на окружающих; не столько те обстоятельства, в которых цадик действует сверхъестественным образом, сколько то, что он просто находится рядом в обыденном течении дней, ничем не выделяющийся, незаметный, неведомый; не столько то, что он интеллектуальный лидер, сколько то, что он совершенное человеческое существо, живущее своей мирской жизнью, в которой и проявляется его человеческое совершенство. Как сказал однажды некий цадик: «Я постигал Тору из всех членов [тела] моего учителя». Такое влияние оказывает цадик на своих истинных учеников. Однако простого физического присутствия, конечно, недостаточно, чтобы оказать влияние на многих людей, то влияние, которое превратило хасидизм в массовое движение. Для достижения такого результата цадику необходимо было работать с людьми до тех пор, пока они были в состоянии воспринимать то, что он им давал, облекая свои поучения в доступную для людей форму; иначе говоря, цадик должен был «участвовать во множестве». Он должен был смешаться с людьми и, чтобы поднять их до уровня, где бы им стало доступно совершенство, снизойти до них со своих высот. «Если какой–то человек попал в болото, – говорил Баал Шем, – и друг хочет вытащить его оттуда, то он не должен бояться, что немного испачкается».
Один из главнейших принципов хасидизма заключается в том, что цадик и народ зависят друг от друга. Вновь и вновь предания сравнивают их отношения с отношениями между материей и формой в человеческой жизни, между телом и душой. Душа не должна хвастаться, что она священнее тела, ибо только за счет того, что она вселена в тело и действует через его члены, она может достичь собственного совершенства. Телу, с другой стороны, непозволительно хвастать тем, что оно поддерживает душу, ибо душа может оставить его, и тогда тело будет разлагаться. Таким образом, цадиким нуждаются во множестве людей, а множество людей нуждается в цадиким. Реальность хасидского учения зависит от их взаимоотношений. «Нисхождение» же цадика с «высот» – это не падение; наоборот, «если цадик служит Богу, – говорит равви Наман из Брацлава, – но опасается учить многих людей, то он подвергнется настоящему падению со своих высот.
Сам же равви Наман, наиболее духовный из всех цадиким, обладал глубоким мистическим чувством своего единства с «простецами». На это единство указывают его странные изречения за два месяца до смерти. Сначала равви Наман впал в такое духовное истощение, что заявил, что он не более чем «простец». Но когда его дух неожиданно вновь вознесся на самые вершины, равви Наман сказал, что в подобные периоды нисхождения цадик полностью смешивается с жизненной силой, которая изливается через него на всех «простецов» в мире, не только принадлежащих народу Израиля, но на всех вообще. Обратно же в него вливается жизненная сила, исходящая от «сокровищ благодарственных даров», собранных в земле Ханаана в незапамятные времена, еще до Израиля, и эти сокровища, добавил цадик, образуют ту таинственную материю, которая созвучна с душами «простецов» и делает их способными к простой вере.
Здесь мы подступаем к подлинной основе хасидизма, на которой строится совместная жизнь тех, кто вдохновляет, и тех, кто вдохновляется. Квинтэссенцией этой жизни являются отношения между цадиком и его учениками, в рамках которых разворачивается взаимодействие вдохновляющего и вдохновляемых во всей их чистоте. Учитель помогает ученикам обрести самих себя, а в час^ отдаленности они в свою очередь также помогают своему учителю вновь обрести самого себя. Учитель зажигает души учеников, и они, окружая его, освещают жизнь учителя зажженным им светом. Ученик спрашивает и, спрашивая, неосознанно вызывает ответ, который дух учителя не смог бы создать без стимулирующего воздействия вопроса.
Иллюстрацией возвышенного назначения ученичества могут служить два «чудесных предания».
Однажды на исходе Йом–Кипура*[21] Баал Шем пришел в сильное смятение духа, потому что луна не могла пробиться сквозь облака, а он поэтому не мог произнести благословение новой луны*[22], которое в этот час, час, когда Израиль подвергался смертельной опасности, должно было быть особенно действенным. Тщетно он напрягал душу, стремясь изменить к лучшему состояние неба. Тем временем его хасидим, ничего не знавшие о страданиях учителя, начали танцевать, что они делали ежегодно в это время, пребывая в радостном возбуждении от службы, совершенной их наставником, службы, подобной той, что совершал в Храме Иерусалима первосвященник. Сначала они танцевали в дальней комнате дома, где жил Баал Шем, но затем в своем восторге достигли они комнаты учителя и продолжили танец вокруг него. В конце концов они уговорили его присоединиться к ним. И тогда луна пробилась сквозь облака и засияла на небе удивительно ярким и чистым светом. Радость хасидим вызвала то, чего не могла добиться душа самого цадика даже в крайнем напряжении своих сил.
Среди учеников равви Дов Баэра, Великого Маггида, величайшего из учеников Баал Шема, равви Элимелек был человеком, сохранявшим в себе живую традицию и школу первых наставников. Однажды, когда его душа вознеслась на Небо, он узнал, что своей святостью он восстановит разоренный алтарь в святилище Небесного Иерусалима*[23], связанного со святилищем Иерусалима земного. Вместе с тем он узнал, что его ученики помогут ему в этом деле восстановления. Однажды, во время праздника Радования в Законе*[24], двое из учеников равви Элимелека отсутствовали. Это были равви Иаков Ицхак, позднее ставший Люблинским равви (Ясновидец), и равви Авраам Йошуа Хешель, позднее – равви в Апте. Небеса говорили равви Элимелеку, что Иаков Ицхак принесет в святилище Небесного Иерусалима Ковчег, а Авраам Йошуа Хешель – скрижали закона. Но ни того ни другого не было! И тогда цадик сказал своему сыну: «Восемнадцать раз я мог бы воскликнуть: «Восстань, Господи!» (как взывал в древние времена Израиль, обращаясь к Ковчегу, за которым шел в сражение), но все это будет бесполезно».
Во второй истории ученики участвуют в деятельности цадика как совершенно самостоятельные люди, в первой же – как «святая община». Последняя форма, форма коллективного действия, несомненно более важна, хотя существует и множество разнообразных преданий об индивидуальном воздействии учеников на деятельность цадика. Община хасидим, образующаяся вокруг цадика, особенно ближний круг тех, кто постоянно находится с ним или – по крайней мере – регулярно его посещает, воспринимается как мощное динамичное единство. Цадик един с этим кругом учеников как в молитвах, так и в поучениях. Они – объект его молитв, и он не молится за них только словами; он молится за них как средоточие их сил, в котором собираются лучи от пламени души их общины и истекая из которого это пламя смешивается с огнем собственной души цадика. В субботу, во время третьей трапезы*[25], когда наставник читает Писание и открывает тайный смысл его слов, его поучение обращено к его хасидим: они – то силовое поле, где его слова, попавшие туда, вызывают стремительный рост духа, подобно тому как упавшие в воду маленькие камешки вызывают далеко расходящиеся по воде круги. Такова подлинная трапеза! Мы сможем приблизиться к пониманию ее силы и благости, только когда поймем, что здесь все – каждый, кто до предела отдает себя другим, – объединяются в некое восторженное целое, способное образовываться только вокруг не менее восторженного центра, который, благодаря своему подлинному бытию, соединяет всю целостность вокруг себя с божественным центром всего сущего. Эта живая связь порой проявляется странным, даже гротесковым способом, но даже гротеск здесь – такой подлинный, что и он достоверно свидетельствует о подлинности стоящих за ним импульсов. Поэтому хасидизм не следует интерпретировать как некое эзотерическое движение; его следует понимать как нечто, что заряжает людей какой–то исконной жизненной силой, которая – как всякая исконная жизненная сила – иногда проявляется в довольно примитивных формах. Именно эта жизненная сила придает особую интенсивность отношениям между хасидами. Общая привязанность к цадику и святой жизни, которую они ведут, связывает хасидим друг с другом, и не только в радостные часы общих молитв или совместных трапез, но во все часы повседневной жизни. В моменты восторга они вместе пьют, поют, танцуют и рассказывают друг другу глубокомысленные и милые их сердцу чудесные истории. Но они также и помогают друг другу. За друга хасидим готовы пожертвовать своей жизнью, и эта готовность исходит из того же глубинного источника, что и их восторг. Все, что истинный хасид делает или не делает, является зеркалом его убежденности в том, что, несмотря на невыносимые страдания, которые люди должны терпеть, основа жизни – это священная радость и что всегда и везде каждый может достичь этой радости – каждый, кто полностью посвятит себя этому.
