Стивен Протеро - Восемь религий, которые правят миром. Все об их соперничестве, сходстве и различиях
Как видно из последнего замечания, «Чжуан-цзы» – озорной текст. Его предполагаемого автора называли «мистиком, сатириком, нигилистом, гедонистом, романтиком», а также «глубоко мыслящим и блистательным паяцем, сокрушающим нашу тягостную усерьезненность»32. Приписываемые ему слова можно истолковать как угодно, зачастую одновременно. Задолго до того, как американский поэт Уолт Уитмен писал: «По-твоему, я противоречу себе? Ну что же, значит, я противоречу себе», Чжуан-цзы утверждал (наверняка с хитрой усмешкой), что споры – это тупик. Пока его современники, конфуцианцы, моисты и легисты обращались к логике и риторике, развивая аргументы, Чжуан-цзы рассказывал притчи. В обществе, которое ценило пользу, «Чжуан-цзы» отстаивал бесполезность, пел хвалу дереву, настолько изогнутому и неухоженному, что оно годится разве что давать тень, в которой можно вздремнуть среди дня. Чжуан-цзы не хотел, чтобы Дао приносило пользу в политике или даже в философии. Он хотел, чтобы оно ни на что не годилось. То же самое относится к каждому из нас. Вместо того, чтобы становиться полезными, он советовал стать бесполезными. И тогда все оставят вас в покое.
«Чжуан-цзы» извещает нас, что Дао можно обнаружить даже в экскрементах
В «Чжуан-цзы» входят главы с такими названиями «Перепонки между пальцами ног», среди множества ее персонажей можно встретить таких диковинных, как «учитель робкий болтун», «горбатый бормотун», «распорядитель жертвоприношений», «дядюшка ничтожество», «благородный ворчун», «безумный заика», словно выскочивших откуда-нибудь из рассказа Фланнери О'Коннор33. Если «Дао дэ цзин» – философский труд, то «Чжуан-цзы» – литературное произведение, вдобавок комедийное. В нем басни и вымысел поставлены на службу сатире, книга занимает место в ряду самых смешных и самых непочтительных религиозных писаний. По мнению «Чжуан-цзы», один из способов справиться со смертью и упадком, – идти вперед, играя и смеясь. Если бы во времена Конфуция существовали ножи и вилки, его чопорные последователи ели бы лапшу чинно, пользуясь приборами. Но не Чжуан-цзы: он бы всасывал ее.
Поднимая многие ключевые темы «Дао дэ цзин», «Чжуан-цзы» делает акцент на изменчивости и на том, насколько тщетны попытки сопротивляться ей. «Чжу-ан-цзы» радуется простоте, спонтанности, гибкости и свободе, отмечая, что правила и принципы стоят на пути к личному счастью и гармонии в обществе. («Избавься от праведности, – читаем мы в «Чжуан-цзы», – и станешь праведным от природы»34). Однако Чжуан-цзы в меньшей степени, чем Лао-цзы, заинтересован в распространении политических советов. Если Лао-цзы хотя бы отчасти затрагивал конфуцианскую проблему хаоса в обществе, Чжуан-цзы рассматривает трудности, с которыми сталкивается человек, почти исключительно сквозь призму индивидуальности. Проблему представляет безжизненность, порожденная принятыми в обществе обычаями, которые так ценят конфуцианцы. Решение – полноценная жизнь, то есть здоровье, долголетие, и, возможно, даже телесное бессмертие. Но ничто из перечисленного невозможно без свободы от высасывающих жизненные соки социальных условностей.
«Чжуан-цзы» также отличается от «Дао дэ цзин» тем, что предпочитает притчи изречениям. Одна из самых едких притч рассказывает о том, как редкая морская птица была обнаружена вдали от океана, в городе Лу. Местный правитель встретил ее как почетного гостя из дальних стран. Приготовили пышный пир, заиграла музыка, начали разливать вино. Но птица, ошеломленная всей этой суматохой, через три дня умерла35.
Автор книги «Уход из церкви» (Leaving Church, 2006) Барбара Браун Тейлор пишет о том, как оставила службу епископального священника, – службу, которая ее убивала. Рассказывая об этом, она побуждает читателей задаваться вопросом, что в их жизни губит их, а что вселяет жизненную силу. Тот же вызов бросает людям и даосизм. В одной из самых известных притч «Чжуан-цзы» правитель посылает своих чиновников убедить Чжуан-цзы занять видный государственный пост. Но Чжуан-цзы, который как раз ловит рыбу, не удостаивает посланников даже взглядом. Не выпуская из рук удочку, он рассказывает о высохших костях древней черепахи, которые некий правитель хранит в храме и демонстрирует во время особых обрядов. «Что лучше для черепахи: быть мертвой, чтобы почитали и хранили ее панцирь, или быть живой и волочить хвост по земле?» – спросил Чжуан-цзы. «Лучше быть живой и волочить хвост по земле», – ответили знатные мужи. «Вот и я хочу волочить хвост по земле, – заключил Чжуан-цзы. – Уходите!»36
В «Чжуан-цзы» говорится о разнообразных способах уйти от проблемы безжизненности к решению – благоденствию. Все они предназначены для того, чтобы вместо смерти в обществе направить нас к жизни среди природы. К примеру, Чжуан-цзы предлагает «сидеть и все забывать» как метод избавиться от мыслей о так называемой учености.
В отрывке, который ставит с ног на голову и конфуцианскую иерархию, согласно которой учитель стоит выше ученика, и конфуцианскую веру в образование, Конфуций беседует со своим любимым учеником Янь Хуэем. Тот с гордостью сообщает, что уже забыл все важнейшие конфуцианские добродетели. «Я сижу и забываю о себе самом, – говорит Янь Хуэй. – Тело уходит, органы чувств отступают. Покинув тело и знания, [я] уподобляюсь всеохватывающему»37. Притча заканчивается тем, что Конфуций не упрекает Янь Хуэя и просит взять его, Конфуция, в ученики. Так что образование, столь ценимое конфуцианцами, помогает продвинуться по китайской бюрократической лестнице, но не способствует жизни и не делает нас людьми. Это под силу лишь спонтанности и неожиданности Дао.
В отрывках, которые привлекают внимание западных специалистов по философии языка, «Чжуан-цзы» также высказывается по поводу конфуцианской (и нашей) склонности делить мир на удобные дуализмы. «За пределами идей истинного и ложного есть поле. Там мы и встретимся», – пишет суфийский мистик Руми38. Если не считать упоминания о встрече, это классический Чжуан-цзы. С его точки зрения дихотомия верного и неверного, жизни и смерти, большого и малого действует лишь внутри очерченных нами условностей мысли и языка. С точки зрения Дао, откуда открывается более широкий обзор, так называемые противоположности логически зависят одна от другой и вечно сливаются друг с другом. Держаться за только одну из сторон этих дуализмов – значит провоцировать безжизненность. Зачем зацикливаться на успехе, если, как некогда выразился Боб Дилан, «нет такого успеха, как неудача», и «неудача – вообще не успех»?39
Порой можно услышать, будто бы даосисты верят, что человек рождается добрым. Да, даосисты действительно считают, что младенцы в избытке наделены такими добродетелями, как естественность и простота, вдобавок обладают дополнительным достоинством – балансом инь и ян. Но с даосской точки зрения человек не является по своей природе ни добрым, как утверждал Мэн-цзы, ни злым, как настаивали многие его противники. Как позднее высказался немецкий философ Фридрих Ницше, человеческая природа «за гранью добра и зла».
Как и в «Дао дэ цзин», примером для людей в «Чжуан-цзы» служит мудрец, названный в последней «настоящим человеком». Кроме того, в «Чжуан-цзы» мельком показан заманчивый образ, который станет центральным в более позднем даосизме, – образ бессмертного, который
равнодушен к политике, безразличен к славе, не заинтересован в прибылях или убытках и не боится смерти.
Популярный даосизм и супергерои-бессмертные
Приблизительно в то же время, когда возникло христианство, равви-нистический иудаизм, индуизм преданности и буддизм махаяна, что произошло на заре I тысячелетия, даосизм начал приобретать характерные признаки других организованных религий. Подстегиваемый буддистами, которые по прибытии в Китай в I веке н. э. сплотились вокруг монастырей и храмов, даосизм постепенно становился институциональным. Даосисты писали тысячи текстов и собирали их в обширный канон. Они превращали своих кумиров в богов, разработали полный спектр празднеств, ритуалов, практик самосовершенствования. Они включили в свою традицию буддийские понятия кармы и перерождения, конфуцианскую заповедь почитания родителей, заимствовали элементы таких древнекитайских религий, как шаманизм, – гадания, священные горы, паломничества, жертвоприношения. Они институционализировали свою традицию, основывали новые общины, строили новые храмы и монастыри и содержали прежние. У них появились огромный пантеон богов, населяющих эти здания, и официально получившие сан священники, присматривающие за ними. Некоторые даосские жрецы по примеру Лао-цзы сторонятся общества. Другие женятся, обзаводятся детьми, проводят ритуалы жизненных циклов среди суеты общественной и личной жизни.
Опираясь на древнюю веру в призраков и демонов, а также на такие традиции, как почитание предков и шаманизм, даосизм добавил к взращиванию жизни как своей цели ее логичное и амбициозное продолжение: физическое бессмертие. Если Лао-цзы и Чжуан-цзы культивировали в равной мере безразличное отношение и к жизни, и к смерти, теперь даосисты стремились обрести не только жизненную силу и долголетие, но и стать бессмертными при жизни, в теле из плоти. По мере распространения буддизма даосисты стали чтить Лао-цзы как основателя своей религии, провидца и даже божество, доказавшее, что и обычные люди могут жить вечно. Если буддисты стремились стать бодхисаттвами или буддами, то даосисты – бессмертными (или «трансцендентными»40), согласно легенде, отличаясь от всех прочих людей удивительными способностями.
