Эрнст Мулдашев - В объятиях Шамбалы

— «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог», — вспомнил я стихи Пушкина, шагая.

По пути встретилось болотце. Я пошел через него напрямик, набирая в сухие ботинки воду.

— Как противно чавкает болото! — отметил я про себя.

Выбравшись на сухую землю, я вздохнул:

— Ух! Хорошо-то как идти!

Но мысли мои, как я признался самому себе, вертелись все же вокруг Черного Ангела. Я все-таки боялся его! Я не хотел соперничать с ним, я не хотел драться с ним, нет… — он, этот Голодный Черт, был интересен мне, и… любопытство вело меня туда, где… я мог встретить свою смерть.

А Место Голодного Черта шаг за шагом приближалось.

— Наверное, Черный Ангел уважает себя! — подумал я.

Я понимал, что меня не надо заставлять уважать Черного Ангела — я уже уважал, его, понимая, что он охраняет фрагмент легендарного камня Шантамани. Бог ведь не зря создал разные вариации Черной Силы, чтобы, как говорится, жизнь медом не казалась и чтобы любой человек, даже самый высокородный и высокопоставленный, и даже, может быть, бирюзово-голубой, мог не просто красоваться или жить, наслаждаясь «совершенством» своих генов, но и вспомнить иногда стихи Пушкина «…он уважать себя заставил…» и, дав кому-нибудь пощечину, приговаривая: «На тебе, противный!», и, даже получив в ответ «повальный» удар кулаком, зауважать себя — настоящего мужчину.

Я уважал Черную Силу — силу, которая была создана Богом с одной целью — чтобы человек не «зажрался». Ведь «зажир» страшнее Черной Силы, а зажравшегося человека легче убить, чем, так сказать, перевоспитать, потому что он, этот зажравшийся дурак, думает, что он почти Бог; он вальяжно выпрямляет колено, на котором, не дай Бог, разгладится стрелка на брюках и сгладит впечатление от него как от Бога. Такого трудно пронять словами (он их не понимает), такому мордобой нужен, который, извините, быстро ставит все на свои места.

Вот и приходится иногда… драться и… выступать в качестве «черной силы». В этом мире все относительно и трудно понять — где белое, а где черное. Да и в каждом из нас есть «черные пятна», чтобы к ним, «родинкам от черта», когда-либо кто-либо прицепился и начал то ли морально (сверля тебя взглядом и говоря обидные слова), то ли физически (в бою) выбивать из тебя… тебя самого — Великого. «Заманухой» можно назвать на блатном жаргоне эти черные пятна человека.

Мне кажется, что людей без «черных пятен» не бывает; важно, чтобы «черные пятна» не выводили нас в поле жадности и зависти — глобальных уродств человечества (стервозность еще можно пережить); да и важно, чтобы «пятнистые» по своей природе люди не брали пример с «благородства» героев американских боевиков, где по беспробудной тупости режиссуры бывает только белое и черное, когда примитивный герой «благородно мстит», а «черный дурак» только и делает, что страдает, извиваясь в болевых конвульсиях. После просмотра американского боевика возникает впечатление, что для того, чтобы быть белым, надо быть обязательно тупым и мстительным, в связи с чем многие люди во многих странах мира начинают воспринимать американцев именно такими. Миной замедленного действия можно назвать Голливуд для Америки! И не дай Бог, какой-нибудь талантливый актер какой-либо страны сыграет в голливудском фильме — к нему тут же приклеится клеймо «правдивого, но… тупого человека», которое трудно отмыть даже голливудскими деньгами, полученными за счет эксплуатации «поля тупости человечества». Ну уж, если соединить американские боевики с рекламой, то их вместе можно назвать «стимуляторами тупости» человечества. А люди, извините, хотят умнеть, а не… Такими их создал Бог, — направленным на прогресс, прежде всего умственный.

Впереди послышалось журчание воды. Я привстал на цыпочки и увидел речку. Сразу за ней находилось Место Голодного Черта. — Да разве можно назвать Голодного Черта черной силой?! — промелькнула мысль. — Ведь он выполняет благородную миссию — защищать от погрязших в «денежной грязи» людей фрагмент чудесного камня Шантамани, который, не дай Бог, попадет в руки этих нечистоплотных людей и даст им неограниченную власть, которая, конечно же, обратится во власть денег — тупую власть под символом накопительства… с одним лишь непонятным нюансом — для чего же нужно копить на сто жизней вперед? Ведь жизнь человека столь коротка!

Я вспомнил слова моего друга — Венера Габдрахимовича Гафарова, когда он однажды, у костра, тихо произнес: «Бог уравнял людей в одном — смерти».

Вспомнив эти слова, я даже остановился. Я понимал, что впереди, вот-вот, через пару сотен метров, меня самого может ожидать смерть.

Я задумался. — А ведь ты, молодец, Голодный Черт… — почти прошептал я. — Тебя считают черным, тебя называют чертом, а ты, дорогой мой Ангел, выполняешь благороднейшую миссию — показываешь людям, чего стоят их злые мысли, которые они, люди, так привыкли таить в себе, чтобы когда-нибудь эти злые мысли прорвались и мстили, разрушали и служили… в угоду тебе — Злому. Ты, дорогой… Голодный (до злых мыслей!) Черт, усиливаешь людские злые мысли в них же самих — злых людях, а они, эти злые люди, наконец начинают понимать (дураки!), чего стоят их злые мысли, и… будут понимать еще очень долго, но… уже на Том Свете.

Я смело шагнул вперед, прошел эти двести метров и дошел до речки. На той стороне речки, как монумент, высилась скала, за которой тянулась гряда скальных останцев, как бы вырастающих из земли.

— Статуи окаменевших людей должны быть чуть-чуть выше по реке, на той ее стороне, — прикинул я, вспоминая слова монаха Тленнурпу.

Я прошел немного вверх по течению, выглянул из-за скалы и там, в промежутке между двумя грядами каменных останцев, увидел ряд треугольных камней. Я их пересчитал. Их было восемь! У меня заколотилось сердце.

Я достал бинокль и всмотрелся в эти треугольные камни, — каждый из них имел, вроде бы как, лицо, руки, раскинутые по сторонам, контуры тела, ноги, сложенные так, как сидят в позе Будды… вроде бы как….

— Это окаменелые люди… что ли? — проговорил я.

Я пошел бродом через речку. Дошел до ее середины и… остановился. Ледяная вода с шумом плескалась о мои колени.

Я простоял в воде минуту, вторую… третью… Холод воды был приятен мне.

— Я не должен подходить к окаменелым людям! Не должен! Не должен! — пронеслась мысль.

И вдруг я понял, что… фрагмент легендарного камня Шантамани находится… внутри окаменевшего человека.

— Внутри! Именно внутри!! — вслух сказал я. — Он внутри камня, внутри… окаменевшего человека.

Холодная вода плескалась и бурлила между моих ног… живая вода.

— Неужели этот человек, который… каменел восемь раз, хотел в себе… запрятать фрагмент чудесного камня Шантамани… надежно запрятать в окаменевшем теле? Неужели? — подумал я.

А холодная вода плескалась о мои ноги. Мне не хотелось выходить из воды. Дул пронзительный холодный ветер. Но мне не было холодно.

— А почему, почему этот человек каменел восемь, а не один раз?

Если он хотел запрятать в себе фрагмент легендарного камня Шантамани, то… хватило бы… окаменеть один раз, погрузив в каменеющее тело этот фрагмент, например, проглотив его? Почему? — клокотала мысль.

Холодная вода немного успокоила мой клокочущий разум, и ко мне вернулась способность спокойно думать.

— Да, — думал я, — запрятать в своем каменеющем теле фрагмент легендарного камня Шантамани — самый надежный способ сокрыть его; даже если кто-то будет разрушать окаменевшее тело, то трудно будет найти внутри одного камня другой камень — легендарный камень Шантамани. Но почему он, этот человек, каменел восемь раз? Это неспроста…

Холодная вода еще более остудила мой разум. Я начал мыслить логически. И тут меня прострелила мысль.

— Так ведь, так ведь, — стал про себя заикаться я, — так ведь здесь, в этом месте, был не один фрагмент, их было восемь — восемь фрагментов камня Шантамани. Почему же этих фрагментов легендарного камня, принесенных сюда (где располагался некогда тибетский Вавилон — колыбель человечества), было восемь, именно восемь?! Почему? Может быть, «выхаживание» нового клонированного тибетского человека было разделено на восемь этапов, во время каждого из которых использовался отдельный кусочек камня Шантамани? Может быть? Может быть!

Я почувствовал, что мои ноги начали деревенеть от холодной воды.

— Как мало мы знаем! И как противно признавать, что мы этого не будем знать никогда! — про себя воскликнул я. — Я вынужден всего-навсего предполагать и только предполагать! Я не могу Утверждать! Не могу… И не смогу! Никогда!

Мне показалось, что холодная вода образовала ручеек и стала течь внутри моего правого ботинка. Дрожь пробежала по телу.

— Ну пусть, пусть мы будем только предполагать и никогда не сможем утверждать! — продолжал возбужденно думать я. — Пусть это так! Но это очень хорошо, что мы уже можем предполагать! Никто не может зарыться в глубины мироздания и истории, никто не может увидеть воочию то, что происходило много-много тысячелетий назад! Наукой, базирующейся на предположениях, можно назвать историю! И пусть археологи и историки говорят с серьезным видом слово «факт», доставая из ящика стола черепок примитивного кувшина, пусть они напускают важность на свои далеко не всегда одухотворенные лица, пусть… Но никто из них, археологов или историков, не может окунуться в прошлое и увидеть то, что было! Прошлое уже позади, а мы живем будущим! Поэтому остается одно — предполагать, предполагать и предполагать… а это уже неплохо.