Том Холланд - В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю
Здесь виден кризис (и попытка его урегулировать). Его кривая все еще различима, несмотря на толстый внешний слой, который нанесли многочисленные биографы пророка и комментаторы священного текста. Коран не был удален на какое-то фантастическое расстояние от забот и тревог века. Скорее его можно назвать высшим памятником им. Это записи человека, жившего в период беспрецедентных волнений и катаклизмов, прислушивавшегося к слову Божьему и демонстрировавшего чувствительность, даже когда он рассуждал о гибели вселенной. По словам Господа, описывающего надвигающийся конец времен, «в этот день Он свернет небо, как писатель сворачивает свой свиток». Подобные образы, встречающиеся в разных сурах Корана, предполагают человека, который был полярной противоположностью неграмотному и который, даже притязая на традиции божественного вдохновения, безусловно неизмеримо почтенные, хорошо знал, что делал. Вот что значило быть печатью пророков, глашатаем хороших вестей, носителем предостережений102. Хорошие вести давали решение проблем человечества, которые не зависели от действий смертных, а предостережения объясняли, что будет с теми, кто их не услышит.
Но для послания пророка оказалось недостаточно быть записанным в душах людей. Существовали пороки времени не только политические, но и духовные, не только экономические, но и моральные. Как раввины Месопотамии и Тивериады, как Юстиниан и его правоведы, пророк понимал, что не только отдельных людей, но и общество требуется воспитать в соответствии с целями Бога. Поэтому он занялся основанием государства – сначала среди мушрик, а после их отказа – среди мухаджирун. А как насчет его столицы? В этом как раз нет никаких противоречий между Кораном и огромной сетью последующих исламских традиций. Сражение против превосходящих сил противника, во время которого Бог послал «ветер и невидимые для вас ополчения»103 против врагов пророка, славная победа, достигнутая в последний момент, когда поражение казалось неминуемым, – все это, согласно Корану, случилось в месте, называемом Ятриб. Этот плодородный оазис в Северном Хиджазе был Madinat an-Nabi – Городом пророка. Медина стала первым небесным плацдармом, установленным Мухаммедом на земле.
Значит ли это, что история, рассказанная о единственном драматическом бегстве туда (хиджре), основана на фактах? Конечно, примечательно, что само это слово в Коране нигде не появляется, и, как и многие другие детали биографии пророка, все ссылки на его бегство в Ятриб имеют намного более позднее происхождение104. Тогда есть основания задать вопрос: а не может ли вся идея «эмиграции» иметь значение для пророка и его последователей, которое заслонили последующие традиции? Пусть история о хиджре памятна, и все же представляется, что ее заслоняет нечто намного более революционное. По Корану, «эмиграция» – обязанность, возложенная на всех верующих, независимо от их обстоятельств и места жительства. Без упоминания о единичном путешествии в ссылку – в Ятриб или другое место – она вроде бы подразумевает призыв к оружию, всеобщий и не привязанный к месту или времени. Любой, «кто оставит свою родину для пути Божия, тот найдет на земле себе доброе убежище и благосостояние»105 Ничто не могло звучать более радикально и пугающе для «аудитории» пророка. Оставить семью и торговлю – для араба ничего не могло быть хуже. И все же, если верить Корану, именно этого требовал пророк, причем не только от своего народа, но и от всех потомков Исмаила, где бы они ни жили. Успешное внесение своего знамени в Ятриб – на фоне всеобщего разрушения мира – это было только начало. Все люди, достаточно смелые (или отчаявшиеся), чтобы принять вызов пророка и начать все сначала, приглашались присоединиться к нему в путешествии, которое могло привести один бог знает куда.
Кто бы их ни привлекал – зов небес, вероятность богатой добычи, а может, и то и другое, – явно не было недостатка в арабах, готовых откликнуться на вызов. Пророк превозносил мухаджирун как лучшее сообщество, когда-либо порожденное человечеством, достойное, отрицающее порок и верующее в Бога. Он считал их воинами, которым предстоит не только основать совершенное новое общество, но и, в награду за это, унаследовать всю землю.
Довольно скоро оказалось, что все идет именно к этому.
Почему?
В начале 634 г. тревожная весть достигла Кесарии, красивого города на побережье Палестины, который долгое время служил столицей прилегающей территории. Большой военный отряд сарацин, вторгшись на римскую территорию, перешел в пустыню Негев и направлялся на север к богатым полям и деревням Самарии. Неприятная ситуация. Провинциальные власти решили пресечь ее на корню. И не важно, что римская армия после чумы и войны была в высшей степени растянута: ударную силу пехотинцев с большой поспешностью призвали к оружию, и вскоре она выступила навстречу врагу106. Во главе ее скакал патриций по имени Сергиус (Сергий)107, великолепный в своих белых одеждах, выделявших его как личного фаворита императора. У него имелись свои причины рваться в бой. Он уже давно старался исправить тяжелое финансовое положение провинции, ограничив доходы, которые сарацинским купцам было позволено увозить через границу. Теперь настал черед напомнить крайне недовольным этой мерой варварам о военной силе Римской империи. Древняя хозяйка региона, после временного отсутствия, снова вернулась.
Сергиус и его небольшая армия встретили врага вечером 4 февраля в 12 милях к востоку от Газы108. Результатом стало полное поражение. Пехота была застигнута врасплох из засады. А сам Сергиус попал в плен, предварительно три раза свалившись с коня. Его судьба, согласно одному из документов, оказалась ужасной: его зашили в только что содранную верблюжью шкуру, в которой он и задохнулся от вони. Другие несчастья не заставили себя долго ждать. Сарацины, проявив дьявольскую хитрость, организовали захват Палестины в клещи. Второй отряд перешел границу еще тогда, когда первый рыскал по пустыне Негев, и сразу присоединился к разграблению провинции. Они скакали по полям, заросшим чертополохом, и дорогам, отданным на откуп сорнякам, мимо руин разрушающихся стен. Римские стратеги всегда были непоколебимо уверены в том, что сарацины по своей природе не способны вести осаду109. Но теперь, к ужасу провинциальных властей, оказалось, что все не так. Раньше считалось, что города с высокой плотностью населения и большим количеством крыс более уязвимы в случае прихода чумы, чем сельская местность, однако по прошествии времени разница постепенно стерлась. Среди разрушающихся столбов паслись овцы, а крупный рогатый скот, чтобы спасти его от бандитов, на ночь загоняли в пустые лавки и брошенные цеха. Пусть средний палестинский город еще не стал городом-призраком, но он определенно стоял одной ногой в могиле110. Неудивительно, что после разгрома Сергиуса и ухода римских армий оставшиеся жители выбрали путь наименьшего сопротивления и предпочли откупиться от захватчиков.
Люди в общем-то не думали, что сарацины задержатся в Палестине надолго. Как и восстания самаритян, так и набеги из пустыни были давно знакомы имперским властям. Конечно, от сарацин, варваров до мозга костей, следовало ожидать, что они время от времени будут проявлять свой нрав. Например, в 582 г., когда возмущение Гассанидов из-за изгнания их царя спровоцировало федератов на открытый бунт, они нанесли сокрушительное поражение римской армии, после чего отправились скитаться по Сирии. За пару веков до этого арабская царица по имени Мавия, которую сарацины еще долго воспевали в песнях111, организовала целую серию опустошающих набегов, которые в конечном счете довели ее до Египта. В обоих случаях римский ответ оставался одним и тем же, испытанным временем – подкупить варваров взятками. И Мавия, и Гассаниды, несмотря на панику, вызванную ими у имперских властей, были умиротворены блестящей мишурой. Золотые украшения и громкие титулы, как всегда, сделали свое дело. Поэтому и Ираклий не находил особых причин тревожиться из-за поражения в районе Газы. Конечно, возвращение войны в Палестину не могло не беспокоить, но сарацины в роли врагов все же существенно уступали персам. Римские власти знали на собственном опыте: волков Аравии, хотя они, безусловно, могут представлять немалую угрозу, в конце концов удается успокоить.
Но последнее вторжение оказалось другим. Сарацины не удовлетворились получением субсидий и шелковых одежд. Они не стали ждать очередной порции сокровищ из рук цезаря, а вознамерились вырвать их у него. Овладев Палестиной, они сразу устремились на Сирию. Пятьюдесятью годами позже монах, живший в Синае, описал, что из этого вышло. Последовало два ужасных сражения: одно в лагере Гассанидов Джабия, а другое в нескольких милях к западу на реке Ярмук112. Их детали точно неизвестны, на них почти нет ссылок в ранних документах, что является показателем нежелания историков смириться с действительным ходом арабских завоеваний и отчаянного стремления римлян их остановить. (Несколько строчек на сирийском языке, написанных на форзаце Евангелия, упоминают о сражении в Джабии; по некоторым сведениям, этот источник того времени, но дата не установлена; Фредегар, хронист из Галлии, писавший примерно через двадцать лет после вторжения арабов в Сирию, ссылается на армию Ираклия, уничтоженную мечом Бога: 52 тысячи его людей умерли там, где спали, таково свидетельство вероятного масштаба поражения римлян.) Даты и подробности сирийской кампании точно неизвестны. В документах много противоречий и путаницы. Но если относительно деталей кампании ученым так и не удалось прийти к консенсусу, этого нельзя сказать об ее итоге. Синайский монах уверенно писал, что поражение римской армии было решающим и ужасным114. К концу 636 г., когда сезон военных кампаний близился к завершению, Ираклий, похоже, смирился с неизбежным. Сжигая при отступлении поля и деревни, он оставил те самые провинции, которые ценой огромных усилий вернул империи лишь несколько лет назад. Говорят, что, в последний раз оглянувшись на разоренную провинцию, он сказал: «Да будет мир с тобой, Сирия. Ты – богатая страна для врага»115.
