Роберт Райт - Эволюция бога: Бог глазами Библии, Корана и науки
Глава 9
Логос: божественный алгоритм
• Бог как программист • Знакомство с программой • Анатомия мудрости • Логика библейской мудрости • Рецепт нирваны • Назад к реальности • Причины для радости • Глобальный Логос • Путешествие
Конфликт между наукой и религией иногда представляют в виде географической метафоры, трений между Афинами, древним источником светской философии, и Иерусалимом, символом явленной религиозной истины. Многие религиозные мыслители давних времен игнорировали эти трения или старались уделять им минимум внимания. «Имеют ли отношение Афины к Иерусалиму?» — спрашивал христианский богослов Тертуллиан примерно в 200 году н. э. Чем меньше, тем лучше, считал он. Получив явленную истину от Христа, «мы не хотим странных споров»[643].
Но так было тогда. Сегодня наука настолько откровенно могущественна, что теологи не в состоянии небрежно отмахиваться от светских знаний. Ради большинства образованных и мыслящих людей Афины и Иерусалим следует примирить, или Иерусалим исчезнет с карты мира.
СЕГОДНЯ НАУКА НАСТОЛЬКО ОТКРОВЕННО МОГУЩЕСТВЕННА, ЧТО ТЕОЛОГИ НЕ В СОСТОЯНИИ НЕБРЕЖНО ОТМАХИВАТЬСЯ ОТ СВЕТСКИХ ЗНАНИЙ
Два тысячелетия назад Филон Александрийский интуитивно понял эту необходимость. Александрия занимала положение между Афинами и Иерусалимом не только метафорически, но и физически, и Филон был связан с обеими культурами. Его еврейское наследие и его греческая среда, вместе взятые, побуждали его стремиться к синтезу библейской теологии и греческой философии. Он поставил перед собой цель доказать, что явленная религия способна не просто принять вызов, брошенный разумом, но и быть вскормленной разумом, и наоборот.
В каком-то смысле это еще один пример логики ненулевой суммы, способствующей интеллектуальному синтезу. Точно так же, как взаимозависимость месопотамских городов в III тысячелетии до н. э. побудила их создать всешумерский пантеон, взаимозависимость евреев и греков побудила Филона объединить еврейскую и греческую мысль. И это была не просто расчетливость, не просто осознание Филоном того, что евреи и греки смогут лучше уживаться, если поймут, что их картины мира совместимы. Филон был причастен греческой культуре — театру, скачкам, борцовским поединкам — и несомненно, среди его друзей имелись греческие интеллектуалы[644]. Чем ближе между собой друзья, тем настоятельнее их потребность в общем мировоззрении. Такова человеческая натура: наша склонность к играм с ненулевой суммой и поддержанию социальных союзов способствует интеллектуальному сближению точно так же, как наша склонность к играм с нулевой суммой способствует интеллектуальному отдалению, когда мы считаем кого-либо врагом.
Помимо фактора ненулевой суммы существовала также проблема когнитивного диссонанса. Филон считал, что иудаизм в целом и основная часть греческой философии верны, и пока они находились не в ладу, он не находил покоя[645].
Но его задача заключалась не только в демонстрации того, что они совместимы. Если изначальное явление предельной истины действительно исходило от Яхве, тогда самые глубокие озарения греческой философии должны иметь прообраз в Священном Писании. Доказательство этого предположения требовало от Филона всей его интеллектуальной изворотливости и приводило к креативному, зачастую аллегорическому, толкованию Библии. «Он читал Платона сквозь призму Моисея, Моисея — сквозь призму Платона, настолько он был убежден, что они говорили, в сущности, одно и то же», — писал историк Эрвин Гудинаф, которому несколько опубликованных в начале XX века книг о Филоне обеспечили положение одного из выдающихся знатоков античности, в том числе религии. «Он и вправду говаривал, что Платон позаимствовал свои идеи у Моисея, а его библейские толкования зачастую выглядели так, словно он считал Моисея учеником Платона»[646].
Какой бы надуманной ни была интеллектуальная акробатика Филона, некоторые из ее плодов имеют непреходящую ценность. Если приверженцам какой-либо авраамической веры — иудаизма, христианства или ислама — понадобится найти древнейшего авраамического теолога с языком, пригодным для современного восприятия, им следует остановить выбор на Филоне. Если уж на то пошло, в случае необходимости найти не только древнейший теологический язык, совместимый с наукой, но и лучший из таких языков, им все равно придется обращаться к Филону. Его порой громоздкий теологический корпус по сути дела является основой жизнеспособной современной теологии.
КАКОЙ БЫ НАДУМАННОЙ НИ БЫЛА ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ АКРОБАТИКА ФИЛОНА АЛЕКСАНДРИЙСКОГО, НЕКОТОРЫЕ ИЗ ЕЕ ПЛОДОВ ИМЕЮТ НЕПРЕХОДЯЩУЮ ЦЕННОСТЬ
Мост между Афинами и Иерусалимом — единственный межкультурный проект, в осуществлении которого Филон преуспел. Если Иисус проповедовал в Галилее, то Филон в Александрии излагал картину мира с ключевыми ингредиентами и специфической терминологией, которые появлялись в христианстве по мере его формирования в последующие два столетия. Между тем среди его трудов встречались и такие, которые напоминали о буддизме, а также о мистических традициях иудаизма, христианства и ислама. В этом Филон тоже предвосхищает современность — предвосхищает духовную практику, для которой наличие управляющего божества не является обязательным (хотя оно допустимо). Однако все эти достижения — плоды миссии, наиболее близкой сердцу Филона, той самой, с которой нам следует начать: примирения и согласования еврейской религии и греческой философии.
Бог как программист
Филонову синтезу веры и разума присущ огромный охват, так как Филон отстаивает полную рациональность не только теологии, но и ритуала. (По-видимому, он первым выступил в защиту еврейского обряда обрезания по соображениям личной гигиены)[647]. Но если судить с современных позиций, его величайшим вкладом может считаться выступление против самого очевидного препятствия сближению традиционной религии с научным восприятием: идеи антропоморфного бога, склонного к частым интервенциям.
В Библии Бог иногда изображается как физически антропоморфный (например, сидящим на престоле) и часто — как психологически антропоморфный (подверженным ревности, ярости и т. п.). Подобное представление о богах попало в немилость среди греческих философов с тех пор, как Ксенофан за пять веков до Филона заметил его произвольный характер. Если бы у лошадей и коров была теология, заявлял он, «лошади изображали бы богов в виде лошадей, а коровы — в виде коров»[648]. При этом бог, склонный к частым интервенциям — то есть бог, который не дает человечеству свернуть с пути истинного, воздействуя на него эпидемиями, бурями и вспышками молний, — с трудом соседствовал с научным мировоззрением. Этому мировоззрению потребовалось почти два тысячелетия после Филона, чтобы достичь зрелости, но его вдохновляющий дух наряду с попытками дать объяснение всему окружающему миру возник гораздо раньше, во времена Аристотеля.
Филон ловко обходится с библейским описанием антропоморфного Бога, называя его аллегорией[649]. Но если Бог не такой, как человек, тогда какой же он? Представления Филона о Боге в некотором смысле личные[650], но в них особую важность представляет то, что «никакое имя, высказывание, понятие не является достоверным»[651].
Однако с отказом от антропоморфного и склонного к частым интервенциям бога возникла одна проблема. Довольно просто заявить, что Бог не поддается человеческому пониманию и находится в ином мире, за пределами материального, назвать его непостижимым и трансцендентным. Но если так, каким же образом он поддерживает связь с этим миром? Почему повседневные события этого мира приписывают богу? И главное, каким образом обеспечивается его связь с нами? Как бог, отделенный от мира, утешает нас, дает духовную поддержку и нравственное руководство? Как сформулировал Гудинаф задачу, вставшую перед Филоном, «эта сущность должна, оставаясь независимой, каким-то образом поддерживать связь»[652].
Филон дает ответ на брошенный вызов единственным словом — «логос». Оно входило и в повседневный лексикон греков, и в список терминов греческой философии. Это существительное происходило от глагола, означавшего «говорить» и «считать», и, естественно, имело такие значения, как «речь», «высказывание», «расчет». Попав в лексикон античных философов, оно приобрело множество других значений, в том числе «смысл» и «порядок»[653]. В своем стремлении примирить трансцендентного Бога с активным и целеустремленным Богом Филон опирался на все эти и многие другие значения.
