Первоначальное христианство - Джон Маккиннон Робертсон
Наконец, есть основания думать, что умственное и политическое падение христианских масс в Сирии, Египте и северной Африке сделало очень многих легко восприимчивым материалом для ислама, точно так же, как ненависть к христианской церкви заставляла сектантов приветствовать победителя и отвергать только его толерантность к их противникам.
Христианская религия не только оказалась неспособной оказать сопротивление атаковавшей ее новой вере, но приходится признать, что успех мусульманства отчасти даже парализовал христианство. Успех всегда был в богословии доказательством божьей помощи; а многочисленные бедствия, как, например, землетрясения, уже раньше, казалось, обнаружили гнев божий против христианского мира. Такие аргументы многих заставляли колебаться. Начался массовый отход от христианства, и когда власть мусульман утвердилась от Иерусалима до Карфагена, христианская церковь, которую терпели только для того, чтобы унизить ее, сошла почти на-нет в странах своего былого господства.
В африканских провинциях христианство окончательно исчезло; в остальных оно стало уже неспособным вызывать к себе уважение со стороны арабов или франков. Христиане несториане, осевшие в Персии, пользовались особой терпимостью со стороны сарацин, как и ранее со стороны персов, благодаря своей враждебности к христианской Византии; но если несторианство продолжало существовать, то не благодаря своей силе, а лишь потому, что его терпели.
Несторианское духовенство и миряне отчасти преуспевали, как евреи в Риме; но они не могли сопротивляться исламу, и некоторые азиатские государства, где несториан было много, целиком отпали в магометанство. Это дает нам еще одно историческое доказательство того, что любая религия может с течением времени погибнуть или выродиться под влиянием грубой силы, если только эта грубая сила действует постоянно и применяется решительно.
Чего не удалось добиться языческому Риму, из-за отсутствия систематически направленных усилий к достижению постоянно преследуемой цели, того достиг без труда ислам, так как его цели и его средства были здоровыми и ясными. Если мы сравним позднюю сарацинскую цивилизацию с той, которую она опрокинула, вряд ли у нас получится впечатление, что мир потерял от этой перемены. Если считать, что монотеизм имеет какое-то цивилизующее значение по сравнению с политеизмом, то именно мусульмане, а не христиане, были монотеистами; презрение мусульман к христианскому обоготворению человека и идолопоклонству воспроизводило отношение раннего христианства к язычеству.
В отношении нравственности мусульманское многоженство было, конечно относительно, злом; зато благотворительность, столь часто провозглашавшаяся специально христианской добродетелью, стала при исламе абсолютным долгом; мусульманам не разрешалось держать рабов-мусульман; ислам не знал жречества; он решительно исключил обычное у христиан зло — пьянство и проституцию. Почти единственным искусством, которое византийцы переняли от своих предков, была архитектура; их церкви часто бывали прекрасны; но это искусство, а также золотых дел мастерство, сарацины сохранили; мало того, только тому обстоятельству, что сарацины со временем усвоили науку древних греков, мир обязан возрождением знания после ночи мрачных веков.
Скульптура и живопись стали предметом презрения уже у христиан, да и с литературой дело обстояло не намного лучше. Необходимо также отметить, что традиционный упрек готам и вандам в том, что они обезобразили древний Рим, направлен не по адресу; самыми худшими разрушителями были полководцы Юстиниана и само население, всегда готовое разрушить языческий памятник ради строительного материала.
Наконец, если мы посмотрим на эллинистический мир времен Магомета и сравним его с веком Перикла, или если мы сопоставим Рим папы Григория Великого (590 — 604) с Римом Адриана, мы убедимся, в какой громадной степени человечество утратило свою способность чувствовать красоту и радость и способность действовать. Не будет преувеличением сказать, что христианский идеал святости означал не только умерщвление плоти и угасание радости, но и грязь в личной жизни; отличительным признаком города, построенного в христианский период, является отсутствие бани.
Языческая Греция всегда живет в памяти людей, как идеал грации, красоты и вдохновенной речи; и хотя позади яркого видения искусства и поэзии простирается мрачная картина войн и рабства, все же это искусство и эти песни — бессмертный дар человечеству. При каждом высшем своем достижении наша цивилизация оглядывается на эллинский мир с неугасимой завистью и бессильной тоской расы, как бы лишившейся наследства. Вновь обрести эту славную зарю жизни — вот к чему невольно стремится всякий, кто издали видел ее сияние. Но до сих пор еще не нашелся человек, который мечтал бы о воссоздании Константинополя времен Юстиниана или Ираклия.
И здесь и там — мечты, но детская вера Эллады времен Фидия с ее толпой богов, с ее многочисленными статуями и величественными в своей симметричности храмами несравненно более прекрасна, чем вымученная догма византийской церкви, являющаяся глазу в жалких иконах, варварских одеяниях и бесконечных маскарадах церемониала. И тут и там — идолопоклонство, но поклонение поющих юношей и девушек благородным статуям гораздо меньше вредило уму и сердцу, чем потомки эллинов, простертые ниц перед выкидышами византийского искусства.
И тут и там — суеверие, но в древнегреческой религии со всеми ее пережитками диких мифов нет ничего, что могло бы сравниться по своей мерзости с практикой христианских греков, с их паломничеством в Аравию, чтобы целовать холм испражнений Якова, с их унизительным поклонением костям умерших людей. Некоторые христианские историки в поисках существенного критерия для суждения о превосходстве христианства над язычеством заключали, что при язычестве не было хорошей «жизни сердца», но какова бы ни была эта «жизнь сердца» в наше время, ее совсем не видно в христианских цивилизациях, говоривших еще в VII в. на классических языках язычества.
На Западе, где некая духовная сила начала смутно завоевывать Римскую империю, пародию на былую империю, есть действительно некоторое потенциальное превосходство, приписываемое новой империи. Посылка Григорием Августина в Британию обращать в христианство бриттов — более красивое нравственное зрелище, чем Цезарь, стремящийся покорить их в жажде наживы.
Но каково бы ни было нравственное достоинство искреннего фанатизма человека вроде Григория, с такой же легкостью» попиравшего цивилизацию, как он продвигал свою пропаганду, жизнь большинства нам показала, что романизм был в несколько видоизмененной форме тем же цезаризмом, и что для духовной, как и для светской, империи главной целью было золото. И здесь и там мы имеем тиранию, и здесь и там — власть, но Рим надменного и жестокого Траяна вряд ли хуже, чем Рим, в котором попы сражались за свой престол посредством наемных банд и занимали свою кафедру по милости куртизанок; а население Рима времен
