На Афон - Борис Константинович Зайцев
Но тогда, в афонской гостинице, я размышлениям не предавался. Владело мной очарование поэзии, природы, надземного. Я вдыхал мир особенный и высокий. Над-жизненный, хоть проявлялся он будто в обычных, земных обликах.
* * *
Вдоль всего ряда наших комнат тянулся снаружи балкон, перила его увиты виноградным листом, какие-то цветы прямо под окнами моими розовели и белели. По этому балкону я любил бродить, как бы по некоему воздушному мосту, с которого широко раскрывался волшебный мир афонский, мир Божий в ласке солнца майского. Ниже – купол собора (гостиница как-то выше расположена), здание библиотеки, где застенчивый и нервный иеромонах Виссарион разыскивает для меня книги. Вдали море в дымно-синеватом тумане, соседний полуостров Лонгос, и еще дальше воздымается в небо полумистическая призрачно-белая глава Олимпа снего вого – обиталище побежденных богов. Христос низверг Громовержца. Терновый венец победил Силу.
Но и в Зевсе этом, и во всем сонме богов выражалось все же (предшественно) надземное тяготение человечества. И сейчас восстает этот Олимп побежденно-вечным призраком белоснежным как-то не зря, как не напрасен этот сияющий и волшебный майский день. Он и «сам по себе», и выражает нечто высшее, чем просто полдень на афонском полуострове.
Недалеко от меня, на том же уровне, приемная зала монастыря – для посетителей, в прежние времена не таких, как я: митрополитов, архиереев, Великих Князей, генералов и адмиралов.
После прогулки по балконам можно зайти и сюда, мне дали ключ от залы.
Тоже старина и пустынность. Но это недалекий век – девятнадцатый (хотя кажется он теперь дальним, особенно его начало).
Портреты, диваны, кресла, ярко начищенный паркет, через него дорожка коврика, фикусы, напоминающие детство, сладковато-затхлый воздух нежилого помещения – и вот бредешь по коврику диагональному, среди призраков, сам, может быть, тоже призрак…
А внизу, недалеко отсюда, есть странное помещение, называется «гро́бница».
На Афоне такой обычай: хоронят как раз не в гробах, а обвертывают тело пеленами и кладут в землю временно. Через несколько лет выкапывают, собирают скелет, отде ляют череп, и все это складывается в некую как бы часовню: это и есть «гробница». Черепа на одних полках, кости отдельно. Есть и оценка: если рано освобождается кость от плоти – это хорошо. Если не совсем, кладут вновь в землю, «дозревать».
Хорошо, если кость светла, блестяща: признак высокой духовности усопшего.
Все это древность уже не девятнадцатого века. Ее истоки – нерусский восток. У нас так не хоронили.
* * *
Может быть, старец, от скорби заболевший, был именно тот, кто затопил печку… – во всяком случае, горе невольного поджигателя разделяешь всемерно – не дай Бог оказаться в его положении. Он моих строк не прочтет, все равно, говорю, как по радио, в пространство, но и для него. Он не причем, он орудие. Значит, надо было еще пострадать делу духовному в земном облике. Все это область высшего Плана. Афон же был и есть, он существует, пожары и несчастия могут его уязвлять; как и всем, ему сужде но страдание – тут выражено оно в форме резкой, отчасти и примитивной. Но Афон независим от пожаров, нашествий иноплеменных, иконоборцев и атомных бомб – мало ли что может придумать наш милый век…
Афон есть образ духовный, никаким бомбам неподсудный, а, как все живущее, бедам подверженный.
Беды проходят, вечное остается. Афон остается.
Афон. К тысячелетию его
Весной, 1927 г. я уехал на Афон. Провел девятнадцать незабываемых дней на этом узеньком полуострове Греции. Ничего нет на нем кроме лесов, монастырей, виноградников – некая монашеская республика православная на земле греческого государства. Жил преимущественно в русском монастыре св. Пантелеймона.
Благоговейно вспоминаю эти дни. И теперь, в год тысячелетия Афона, еще раз мысленно покло няюсь святым местам и памяти редкостных людей, виденных мной там – никого из них нет уже в живых, но в моей душе, они живы, будто я их вчера видел.
Выбираю отрывки из моей книжки об Афоне – может быть, это даст некое прикосновение к св. Горе и ее обитателям.
Монастырь св. Пантелеймона
На Афоне двадцать монастырей – греческих, русских, сербских, болгарских, ру мынских – всех православных стран Востока. Управляется он представителями этих монастырей – эпистатами.
Русские попали на Афон в 1169 году – и сейчас еще сохранился монастырек Старый Руссик, но теперешний монастырь св. Пантелеймона – огромное учреждение, конца XVIII века (когда тесно стало наверху, в Руссике).
Я жил в двух комнатах почти пустой гостиницы монастырской: читал, ходил на службы – длиннейшие – все здесь особенное. Вспоминаю дни эти, как бы из лучших в моей жизни.
Вечерами, бесконечными коридорами, идешь ко всенощной. Она продлится в храме Покрова Богородицы всю ночь.
«Золото и синева» – так запомнился мне этот храм. Канонарх читает, хор поет, выходит диакон, служит очередной иеромонах. Ровность и протяженность службы погружают в легкое, текучее и благозвучное забвение, иногда, как рябь на глади, пробегают образы, слова «мирского» – это рассеяние внимания может даже огорчать. Часам к трем утра подбирается усталость. Борьба с нею хорошо известна монашескому быту. Для непривычного «мирского» борьба со сном особо нелегка: тупеешь и грубеешь, едва воспринимаешь службу. Но, перемогшись, в некий переломный час опять легчаешь. Все-таки, это очень трудно.
Но одно то, что вот в эту лунную ночь, когда все спит, здесь, на пустынном мысу, сотни людей предстоят Богу, любовно и благоговейно направляются к Нему души наперекор дневным трудам, усталости – это глубоко действует.
Вот приподымаешься слегка, в стасидии, и над подоконником раскрытого окна увидишь сребристо-забелевшую полосу моря с лунным играющим следом. Раз я увидел так дальний огонь парохода и в напевы утрени слабо вошел звук мирской – гудок. Приветствовал он святой и таинственный Афон? Приходил, уходил? Бог знает.
Перед концом утрени изо всех углов вновь вытягиваются старички, экклезиарх вновь ко мне подходит.
– Пожалуйте к иконам прикладываться!
Это сложное, медленное и торжественное действие. Оно завлекает своей благоговейностью и спокойным величием.
Море уже бледно-сиреневое. Сребристый утренний свет в окнах. В церкви сизый туман, когда по ходу служения иеромонах Иосиф возглашает:
– Слава Тебе, показавшему нам Свет!
На что хор отвечает удивительной, белой песнью славословием:
– Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение!
* * *
Афон считается Земным Уделом Богоматери. По преданию, св. Дева, получив при метании жребия с Апостолами вначале Иверскую землю (Грузия), была направлена, однако, на Афон, тогда еще языческий, и обратила жителей тех мест в христианство.
Богоматерь особенно почитается на Афоне, но ее культ здесь сильно отличается от католического. В нем нет экстаза, он отвлеченнее.
Я присутствовал в Пантелеймоновом монастыре на одной глубоко-трогательной службе – акафисте Пресвятой Деве. Это служба дневная. В ее заключительной, главнейшей части, игумен и два иеромонаха в белых праздничных ризах, стоя на амвоне против царских врат, по очереди читают акафист. Над вратами же находится Образ Пречистой, но особенный, написанный на тонком, золотеющем «плате». Низ его убран нежной работы кружевом. Во время чтения Образ тихо и медленно спускается все ниже и ниже, развевая легкую ткань своего омофора. Голоса чтецов становятся проникновеннее, легкий трепет, светлое воодушевление пробегают по церкви: Богоматерь «с честным своим омофором», в облике полувоздушном, златисто-облегченном как бы сама является среди своих верных. Образ останавливается на высоте человеческого роста. Поет хор, все один за другим прикладываются, вечерние лучи слева мягко ложатся на кружева и золотистые отливы колеблющейся иконы. И так же медленно, приняв поклонение, Образ уходит в свою небесную высь – кажется недостает только облаков, где бы почил он.
«Радуйся радосте наша, покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором».
* * *
Я любил тихую афонскую жизнь. Мне нравилось выходить иной раз из монастыря, сидеть на прибрежных камнях у огорода, любоваться «светлыми водами Архипелага».
В знойные часы полудня хорошо бродить по балкону, огибающему мой и соседний корпус. Свет легко плавится в голубоватом воздухе, море лежит зеркалом, окаймленное лиловатым Лонгосом (соседний полуостров), а в глубине залива золотисто сияет Олимп недосягаемыми своими снегами.
Под вечер, перед сумерками, приходили нередко гости: седобородый, в очках, маленький, с золотым крестом на груди, добрейший о. архимандрит Кирик, духовник всей
