Восточные религии в римском язычестве - Франц Кюмон
Из всех «языческих религий» Фирмик Матерн особенно боролся с верованиями четырех восточных наций и связывал их с четырьмя стихиями. Египтяне были почитателями воды — воды Нила, дававшего плодородие их стране, фригийцы — земли, являвшейся для них Великой Матерью всех вещей, сирийцы и карфагеняне — воздуха, которому они поклонялись под именем небесной Юноны{432}, и, наконец, персы обожествляли огонь, отдавая ему первенство над тремя остальными началами. Эта система, разумеется, почерпнута у языческих теологов. В ситуации грозившей им общей опасности некогда соперничавшие культы примирились и стали считать себя частями или, так сказать, конгрегациями одной церкви. Каждый из них особенно связан с одним из элементов, сочетание которых образует Вселенную, а их совокупность образует пантеистическую религию обожествленного мира.
Все религии, пришедшие с Востока, были облечены в форму мистерий{433}. Их верховные жрецы были одновременно понтификами непобедимого Солнца, святыми отцами Митры, тавроболиками Великой Матери, пророками Исиды, одним словом, носили все мыслимые титулы. В своих инициациях, которые усиливали их пыл, они получали откровение эзотерического учения{434}. Какая теология им преподавалась? Несомненно, и здесь тоже установилась догматическая однородность.
Все писатели в согласии с Фирмиком признают, что язычники обожествляют elementa (стихии){435}. Под этим они подразумевают не только четыре простых субстанции, противостояние и смешение которых производят все феномены видимого мира{436}, но еще и звезды, и вообще принципы всех небесных и земных тел{437}.
Таким образом, можно, в некотором смысле, говорить о возвращении язычества к культу природы, но вправе ли мы рассматривать эту трансформацию как шаг назад к варварскому прошлому, как падение до уровня первобытного анимизма? Это значило бы стать жертвой обманчивой видимости. Древние религии не впадают в детство. Язычники IV в. н.э. уже не были столь наивны, чтобы видеть в своих богах гениев, своенравных, как пришедшие в расстройство силы беспорядочного физического мира, и мыслили их как космические энергии, промыслительное действие которых подчинено гармоничной системе. Вера больше не была инстинктивной и импульсивной; вся теология была переведена на язык науки и рефлексии. В определенном смысле можно сказать, что она, по выражению Конта, перешла из состояния фиктивного в состояние метафизическое. Теология была тесно связана с наукой того времени, которую ее последние приверженцы, верные сыны древней премудрости Востока и Греции{438}, взращивали с любовью и гордостью. Нередко она была лишь религиозной формой космологии своей эпохи — и в этом сразу ее сила и слабость, — и ее видение небес и земли определяли строгие принципы астрологии.
Вселенная — это организм, оживотворяемый единым, вечным и всемогущим Богом. Иногда этот Бог отождествлялся с судьбой, господствующей над всеми вещами, с бесконечным Временем, правящим всеми видимыми явлениями, и почитали его в каждом отрезке этой беспредельной протяженности, главным образом в Месяцах и Временах года{439}. Иногда же, напротив, его уподобляли царю; его представляли себе как самодержца, правящего империей, а отдельные боги тогда становились титулованными особами и сановниками, которые ходатайствуют перед правителем за его подданных и, в некотором роде, дозволяют им предстать перед его лицом. У этого небесного двора были и свои посланники, «ангелы», сообщавшие людям волю их господина и доставлявшие ему пожелания и просьбы его подданных: на небе, как и на земле, царила аристократическая монархия{440}. Более философская концепция делала из божества бесконечную силу, наполняющую всю природу своими бьющими через край энергиями: «Есть только один верховный и единственный Бог, без начала и конца», писал около 390 г. н.э. Максим из Мадавра, «разлитые в мире энергии которого мы призываем под разными именами, поскольку не знаем его истинного имени, и, обращая наши молитвы поочередно к разным его членам, мы желаем чтить его целиком. Через посредничество подначальных ему богов, этот общий Отец, и их самих и всех смертных, почитаем тысячами способов среди людей, которые, таким образом, остаются единодушными и в своем разъединении»{441}.
Однако этот неизреченный Бог, обнимающий все своей мыслью, обнаруживается преимущественно в сияющей прозрачности эфирного неба{442}. Он раскрывает свое могущество в воде и огне, земле, море и дуновении ветров, но самое чистое, самое яркое, самое деятельное его проявление — это Звезды, движение которых обуславливает все события и действия, и, главное, Солнце, двигатель небесных сфер, неугасимый источник света и жизни, создатель всякого разума здесь на земле. Некоторые теологи, вроде сенатора Претекстата, выведенного на сцену Макробием, объединяли в радикальном синтезе все древние божества язычества с Солнцем{443}.
Подобно тому как поверхностное наблюдение побуждает думать, что теология последних язычников вернулась к своим древнейшим корням, точно так же и трансформация ритуала может на первый взгляд показаться возвратом к дикости. Безусловно, с принятием восточных мистерий распространились и варварские практики, жестокие и непристойные: переодевание в животных во время митраистских инициаций, кровавые танцы галлов Великой Матери, убийства, совершаемые сирийскими жрецами. Культ природы первоначально был также «аморален», как и сам ее спектакль. Но эфирный спиритуализм совершенно преобразил грубость этих примитивных обычаев. Подобно тому как учение все пропиталось философией и наукой, богослужение наполнилось этическими соображениями. Тавроболия, отвратительное окропление теплой кровью, превратилась в способ возродиться в вечности; ритуальные омовения больше не были внешним и материальным действием, теперь они были призваны очищать душу от ее пятен и возвращать ей первозданную невинность; священные трапезы сообщали ей глубинное совершенство и предлагали пищу вечной жизни. Стараясь полностью сохранить преемственность традиции, язычники постепенно меняли ее содержание. Как и культовые церемонии, самые шокирующие и непристойные мифы благодаря снисходительным и изощренным толкованиям были преобразованы в назидательные повествования, услаждавшие умы просвещенных мифографов. Язычество превратилось в училище нравственности, а жрец — во врача и руководителя совести{444}.
Чистота и святость, обеспечиваемые исполнением священных церемоний, были необходимым условием обретения вечной жизни{445}. Совершители мистерий обещали своим посвященным счастливое бессмертие, и утверждали, что открывают им верные средства ко спасению. Согласно общепринятому символу, оживотворяющий нас дух представлял собой искру, отделившуюся от огней, сверкающих в эфире; он был участником их божества и спускался на землю, чтобы подвергнуться испытанию. Можно, в буквальном смысле, сказать, что «Человек — это падший бог, который помнит о небесах.
Покинув свою телесную тюрьму, благочестивые души возносятся к небесным просторам, по которым движутся божественные звезды, чтобы жить там всегда в бесконечном свете, разливающемся поверх небесных сфер»{446}.
Но на другом полюсе мира, напротив
