Жозеф де Гибер - Духовность Общества Иисуса
Одним словом, если мы обнаруживаем в этой духовности очень четкое влияние определенных великих духовных течений Средневековья, Братьев общинной жизни и Devotio moderna, цистерцианского и францисканского благочестия, сосредоточенного на тайнах жизни Христа, мы не можем, помимо литературных источников, уже обозначенных выше, точно указать, каким путем было оказано это влияние. В лучшем случае можно вспомнить, наряду с пребыванием в коллегии Монтегю, реформированной Стандонком, частые путешествия в Нидерланды в поисках средств к существованию. Эти путешествия могли ему дать многочисленные связи в кругах, находящихся под влиянием Devotio moderna. Этому движению он обязан, как представляется, частью методов, изложенных в Упражнениях, и мог таким образом углубить свое первоначальное знакомство с этим движением, полученное в Испании через посредство Ejercitatorio Сиснероса.
Между тем, прежде чем оставить эту область устных влияний, нужно задаться еще одним вопросом: какое влияние оказал на Игнатия гуманизм? Вопрос о том, до какой степени духовность иезуитов несет на себе отпечаток времени своего зарождения, XVI в. и его гуманизма, столь пропитанного индивидуализмом и языческими нравами, стал, в сущности, своего рода общим местом в обсуждениях иезуитской духовности. Позже нам придется говорить о благочестивом гуманизме иезуитов и о благочестии иезуитов-гуманистов, но прежде следует задаться вопросом, что подобает думать о гуманизме самого Игнатия. В сущности, доподлинно известно, что в Алькале, Париже и, прежде всего, в Италии он жил в тесном контакте с кругами, всецело проникнутыми гуманизмом. Доподлинно известно также, что он хотел, чтобы его сыновья были не только хорошими богословами, но и хорошими латинистами, эллинистами и гебраистами[296]. Первый набросок программы для коллегий, 1541 г., требует, чтобы, прежде чем приступать к философии и богословию, студенты получили «прочные основания в грамматике». В 1544 г. это требование было дополнено: «… в грамматике, ораторском искусстве и поэзии»[297]. Наконец, в 1547 г., Поланко в одном из первых писем, которые написал Лаинесу как секретарь, безоговорочно признает отрицательные стороны преувеличенно гуманистического образования, но прежде всего, пространно говорит о том, почему членам Общества необходима сильная языковая и филологическая подготовка[298]. Наконец, не вызывает сомнений, что, начиная с первого поколения иезуитов, рядом с основателем мы видим некоторое количество выдающихся гуманистов, в первую очередь Поланко, но также де Фре, Кардуло и других.
Но сам Игнатий? Здесь нужно отличать литературный гуманизм от гуманизма христианского, духовного. Поздно обучившись латыни, святой, как кажется, так и не научился владеть ею с легкостью. Его испанский несет на себе следы его баскского происхождения и ничем не напоминает уже изящный язык современных ему духовных авторов. Но главное – по самой его природе в нем нет ничего от просвещенного гуманиста. Тщетно искали бы мы в его сочинениях хотя бы одно место, где он показал бы себя чувствительным к красоте фраз, к очарованию изящного оборота: форма ни в коей мере не интересует его сама по себе. Единственная его забота – как можно точнее выразить то, что он хочет сказать, предотвращая всякую двусмысленность, нагромождая с этой целью вводные предложения и скобки, нимало не заботясь о путаности фразы. Изучение гуманитарных наук, которое он предписывает своим, занимает его лишь как необходимое средство лучшего апостольского труда. Такие святые, как Филипп Нери и Франциск Сальский, сохраняли глубокую чувствительность к искусству и литературе. Игнатий же никогда бы и не подумал работать над изысканными конструкциями «Введения в благочестивую жизнь».
Если же от гуманизма литературного мы перейдем к гуманизму в куда более широком смысле слова, к гуманизму духовному, к гуманистической духовности, как она представлена такими людьми, как Эразм, Вивес, Лефевр д'Этапль, то вопрос усложняется. Ясно, в сущности, как мы только что упоминали, что св. Игнатий был в контакте с эразмианским движением в Испании. Его друзья Эгиа были издателями Эразма в Алькале. В Париже он даже пережил момент вспышки католической реформы, порожденной евангелизмом[299]. В Нидерландах, куда ходил в поисках средств, он лично познакомился с Вивесом и с кругами, где тот «царствовал»[300]. Что еще более примечательно, во многих отношениях наблюдается несомненное совпадение идей святого и духовных гуманистов. Благочестие, скорее индивидуальное, чем общественное, более глубокое, сосредоточенное на главном и освобожденное от многих второстепенных обычаев, питающееся скорее великими догматами, чем сложными умозрительными построениями, глубоко «евангельское», благодаря верности изречениям и примеру Христа – вот общие черты благочестия Игнатия и гуманистов. Не нужно ли, в таком случае, признать, что второе влияло на первое, особенно в алькалинских кругах, где мы видим будущего основателя, еще только начинающего свой духовный путь, в окружении группы ревностных гуманистов, таких как Миона, его исповедник, Диего де Эгиа и другие? За неимением лучшего мнения, я бы, скорее, склонился к тому, что в этой области подобное влияние если и существовало, то было довольно незначительным, совпадение же идей в куда большей мере объяснялось тем, что причины, приведшие гуманистов к более глубокому, в большей мере вскормленному Евангелием и менее формальному благочестию, одновременно вели в том же направлении Игнатия[301]. Он также человек, живущий напряженной внутренней жизнью, жаждущий всерьез примкнуть ко Христу, враг всякого формализма, отвергающий для достижения главной цели общепризнанные формулы, со времен своего обращения страстно любящий Евангелие и жизнь Христа, его воодушевляющую. Он также живо чувствует все пустоты и недостатки слишком поверхностного, условного и светского христианства столь многих своих современников. Но в самых пылких своих стремлениях к католической реформе он в то же время остается верен идеям, как правило, чуждым духовным гуманистам или, по меньшей мере, их вождям, в особенности живейшему чувству традиции, глубокому почтению к признанным авторитетам Церкви, искренней привязанности к церковной дисциплине и ее предписаниям – тем чувствованиям, которые легко объясняют, почему, вопреки стольким точкам соприкосновения, сочинения этих гуманистов оставались ему столь чужды. Известна ведь его суровость в отношении «Руководства христианского воина» Эразма, которое он сам отказался читать или, по крайней мере, дочитывать, и трудов Вивеса, которые он будет решительно отнимать у своих последователей[302].
Таким образом, представляется более вероятным, что Игнатий и духовные гуманисты его времени были согласны друг с другом в важных вопросах, но хоть сколько-нибудь обширное и глубокое фактическое влияние остается, по меньшей мере, весьма сомнительным. Лично, как уже говорилось, Игнатий остается человеком Средневековья, разумеется, очень умным и открытым и очень хорошо сознающим нужды и тенденции своего времени, очень реалистично подходящим к делу подготовки апостолов, которые будут трудиться среди людей этой эпохи, но в своей духовной жизни не заимствующим ничего – или очень немногое – у гуманистической среды, в которой живет.
Таким образом, в конце этого беглого обзора источников духовности св. Игнатия выводы напрашиваются сами собой: своими существеннейшими чертами, своей особой направленностью, глубинным основанием своей прочности и плодотворности она обязана излиянным дарам, которыми Бог в Своей щедрости столь обильно осыпал святого. Именно в этом состоит та часть истины, которую хранят запоздалые предания о происхождении Упражнений, якобы продиктованных в Манресе Святой Девой, о составлении Конституций, якобы написанных в маленькой комнатке Санта-Мария делла Страда в отсутствие всяких книг, кроме Священного Писания, и всякой помощи, кроме молитвы. Как мы видели, в такой конкретной форме документы, современные этим событиям, этих преданий не упоминают и даже им противоречат. Но зато несомненно, что по своей сути Упражнения являются плодом благодатного опыта и мистических даров, обретенных Игнатием в Манресе, и что вся духовность святого всецело подчинена той форме и направлению, какие обрела его столь напряженная духовная жизнь в долгие часы созерцания. И если он был удивительно осторожен, говоря об этих излиянных дарах и внушая их жажду другим, то не потому, что не сознавал или мало ценил их. Однако он глубоко чувствовал, что, несмотря на его ничтожество, на всю его греховность, Бог возложил на него миссию передать определенное послание. И эта роль, это всецело индивидуальное призвание не позволяет ему, как он часто повторял, привлекать других на тот путь, куда его самого бросила всемогущая десница Бога, единственного Властелина душ и собственных даров.
