Ричард Бокэм - Иисус глазами очевидцев Первые дни христианства: живые голоса свидетелей
В начале Порфириевой «Жизни Плотина» мы читаем:
Плотин, философ нашего времени, казалось, всегда испытывал стыд от того, что жил в телесном облике, и из–за такого своего настроения всегда избегал рассказывать и о происхождении своем, и о родителях, и о родине. А позировать живописцу или скульптору было для него так противно, что однажды он сказал Амелию, когда тот попросил его дать снять с себя портрет: «Разве мало тебе этого подобия, в которое одела меня природа, что ты еще хочешь сделать подобие подобия и оставить его на долгие годы, словно в нем есть на что глядеть?» Так он и отказался, не пожелав по такой причине сидеть перед художником; но у Амелия был друг Картерий, лучший живописец нашего времени, и Амелий попросил его почаще бывать у них на занятиях (где бывать дозволялось всякому желающему), чтобы внимательно всматриваться и запоминать все самое выразительное, что он видел. И по образу, оставшемуся у него в памяти, Картерий написал изображение Плотина, а сам Амелий внес в него последние поправки для сходства: вот как искусством Картерия создан был очень похожий портрет Плотина без всякого его ведома. (§1)[382].
Главное действующее лицо этой истории — Амелий, однако она складывается не вполне в его пользу. Эдварде называет действия Амелия «глупой идолопоклоннической попыткой украсть черты учителя и запечатлеть их в мертвой материи портрета»[383]. Порфирий использует этот случай как иллюстрацию вводной сентенции, что «Плотин как будто стыдился того, что имеет тело», и поэтому никогда не говорил о своем происхождении и детских годах — темах, с которых обычно начинаются биографии. Однако, по замечанию Эдвардса, эта история намекает также на то, что Порфирий намерен представить читателям более верный портрет Плотина, чем сделанный Амелием против воли учителя. По Эдвардсу, это намек и на противопоставление Амелиевых конспектов, не авторизованных Плотином, его собственному изданию работ Плотина, сделать которое поручил ему сам учитель (§§3, 7)[384].
Если история о портрете, помещенная в начале книги, содержит в себе имплицитную критику Амелия, то упоминания Амелия в последней части (§20) и первой части (§21) — одни из последних упоминаний Амелия в книге — единственные во всей книге, носят откровенно негативный характер. Здесь Порфирий цитирует и обсуждает критические замечания Лонгина в адрес оригинальных философских сочинений Амелия, не забывая добавить, что его собственные работы такой критики не вызвали: «Он справедливо отмечает, что Амелиевой обстоятельности я старался избегать, считая ее недостойной философа, и когда писал, то всеми силами следовал Плотину» (§21). [После этой ссылки на Амелия мы встречаем лишь одно упоминание о нем — там, где говорится, что он в числе прочих вопросил оракул Аполлона о судьбе Плотина после смерти последнего (§21).] Здесь Порфирий претендует на звание не только доверенного ученика, которому Плотин завещал издание своих работ, но и продолжателя Плотина в своих собственных философских сочинениях. По–видимому, признавая значение Амелия как очевидца внешних фактов жизни Плотина, Порфирий в то же время подразумевает, что Амелий не понимал своего учителя по–настоящему — в отличие от самого Порфирия, который испытал тот же мистический опыт соединения с Единым, что и сам Плотин, и стал истинным продолжателем его философии.
Все это очень напоминает роли Петра и Любимого Ученика в Евангелии от Иоанна. И Любимый Ученик, и Порфирий изображают себя более глубоко вникшими в суть учения их учителей, чем «общепризнанные» главные ученики и свидетели — соответственно, Петр и Амелий. Оба пишут, что учителя поручили им распоряжаться после своей смерти их наследством: Порфирию — как редактору и издателю сочинений Плотина, Любимому Ученику — как свидетелю, который должен изложить учение Иисуса письменно. Возможно даже, что, как в Евангелии от Иоанна, inclusio Петра обрамлено другим inclusio, относящимся к Любимому Ученику, — так и в «Жизни Плотина» Порфирий обрамляет inclusio, указывающее на важную роль Амелия, упоминаниями о самом себе. Последнее «я, Порфирий» появляется у него в §23 в связи с тем, что он, как и Плотин, переживал опыт соединения с Единым. Это единственное появление его имени вслед за последним упоминанием имени Амелия в §22, и связано оно с истолкованием Аполлонова прорицания, полученного Амелием. Амелий получил прорицание — но только Порфирий правильно его понял! Однако, что касается первого упоминания имени Порфирия, идущего перед именем Амелия — за таковое приходится признать имя автора на титульном листе. Возможно, так оно и есть, однако это требует проверки. Практика помещения заглавия книги в начале свитка — достаточно позднее изобретение[385].
Марк Эдварде полагает, что «Жизнь Плотина» «задумана как языческое евангелие, в герое которого, как в Христе Четвертого Евангелия, обитает божество»[386]. Иными словами, Порфирий, примерно в одно время с «Жизнью Плотина» написавший пятнадцать книг «Против христиан», сознательно изобразил Плотина как языческую альтернативу воплощенному богу христианства. Его Плотин — не просто богоподобный философ, но бог, обитавший во плоти среди людей, подобно Христу у Иоанна[387]. Христианство, с которым он борется, становилось все более серьезным противником для такой философии, в какую Порфирий (даже более, чем сам Плотин) старался превратить платонизм. Еще одна книга того же времени, написанная Соссианом Гиероклом, противопоставляла деяниям Иисуса Христа деяния Аполлония Тианского и вызвала ответ со стороны христианского богослова и историка Евсевия Кесарийского[388]. Товарищ Порфирия по философским занятиям Амелий восторженно отзывался о прологе к Евангелию от Иоанна, видимо, давая ему неоплатоническую интерпретацию (Евсевий, Praeparatio Evangelica, 11.19.1; Августин, Civitas Dei 10.29). Порфирий вряд ли был с ним согласен — однако не мог не знать Евангелия; к тому же он писал в то время, когда «стало как никогда модно подавать жизнеописания мыслителей в апологетических или полемических тонах»[389].
Вполне возможно, что указанные нами параллели между «Жизнью Плотина» и Евангелиями введены Порфирием сознательно[390]. Верно ли, что свое inclusio очевидца он также ввел по образцу Евангелий? Мы не можем быть в этом уверены: однако, если это так — это подтверждает наше мнение, что Порфирий заметил эту черту Евангелий. А последнее более вероятно, если этот литературный прием часто использовался при составлении биографий и был ему известен.
Заключение
Ученые часто высказывают мнение, что авторы Евангелий не могли придавать большое значение свидетельствам очевидцев, поскольку не указывают имена очевидцев в связи с теми или иными преданиями. В предыдущих главах мы показали, что присутствие в евангельских рассказах некоторых личных имен указывает на очевидцев, имена которых предание связывало с той или иной историей. Кроме того, мы привели аргументы в пользу того, что список двенадцати апостолов, тщательно сохраненный и воспроизведенный во всех синоптических Евангелиях, представляет собой перечисление официальной «коллегии» очевидцев, формирующей и распространяющей основной корпус евангельских преданий, из которого и взята большая часть содержания Евангелий.
В этой главе мы показали, что три из четырех Евангелий — от Марка, от Луки и от Иоанна — используют историографический принцип, согласно которому, наиболее авторитетным очевидцем является тот, кто присутствовал при описываемых событиях с начала и до конца и, следовательно, может поручиться за достоверность как общей последовательности событий, так и ключевых моментов. Этот принцип объясняет особое значение Двенадцати, а также других учеников, бывших с Иисусом на протяжении большей части его служения. В соответствии с этим, в этих трех Евангелиях используется литературный прием, названный нами «inclusio свидетельства очевидца». Такой же прием встречается в двух позднейших греческих жизнеописаниях, у Лукиана и Порфирия, что придает дополнительный вес идентификации inclusio очевидца в трех Евангелиях. Эти два произведения, хотя и более поздние, чем
Евангелия, свидетельствуют, однако, о том, что этот литературный прием входил в традицию греческих биографий, большая часть которых, более или менее современная Евангелиям, не дошла до наших дней. Однако, какое бы значение не имели эти неевангельские свидетельства, данных в самих Евангелиях достаточно для того, чтобы говорить о сознательном использовании евангелистами этого приема. Особенно важно в идентификации inclusio очевидца у евангелистов то, каким образом Лука и Иоанн сохраняют inclusio, введенное Марком, однако приспосабливают его к своим собственным повествованиям и целям.
