Мариэтта Степанянц - Бог—человек—общество в традиционных культурах Востока
Процесс самовоспитания, позволяющий человеку достичь совершенного состояния мудреца-шэнжэня, сравнивается с настройкой музыкального инструмента — созданием внутреннего мира, организованного по парадигме темперированного звукоряда. «Небо дает жизнь человеку,— гласит „Люйши чуньцю“,— и наделяет его естественными желаниями и страстями. Но страсть имеет свои определенные формы выражения, и это выражение должно иметь свою установленную меру. Так что мудрец способен настраивать себя (как некий музыкальный инструмент), делая выражение естественной страсти размеренным и тем самым избегая в своем поведении любой чрезмерности в [само]выражении».
«Настройка» осуществляется посредством самовоспитания, позволяющего человеку полностью контролировать страсти и эмоции, потребности тела и наклонности разума. Мудрец обретает некий «управляющий центр» или «сердце-ум» (синь), свободный от страстей и, следовательно, способный действовать в качестве резонатора космической гармонии.
Однако, подобно тому как мировой хаос никогда не преодолевается, а лишь ограничивается возникающим из него космосом, «малый» космос, каковым является человек, не может до конца победить хаос собственных страстей, а потому путь совершенствования безграничен.
В отличие от Г. А. Ткаченко, сфокусировавшего внимание на соотнесенности человеческого совершенства (в лице мудреца-святого) с космической гармонией, французский арабист Мишель Шодкевич рассматривает модель «совершенного человека» преимущественно в плане социальном. В статье «Модели совершенства в исламе и мусульманские святые» он подвергает критике широко распространенную точку зрения на «оппозиционный» характер взаимоотношения ислама официального, «богословского», представленного теологами — улема, и «народного», представленного святыми, главным образом из числа мистиков-суфиев. М. Шодкевич полагает, что улема и святые-авлия находятся не в оппозиции друг к другу: налицо взаимодополняемость двух типов идеального поведения, основанных соответственно на двух видах знания.
В первом случае речь идет об ориентации на знание, зафиксированное в «писаниях» (Коран, сунна и т. д.) и интерпретированное богословами. Это — знание, поддающееся рациональной аргументации и получающее нормативный статус в обществе, где на его основе формулируются этический кодекс, стандарты идеала нравственности. Во втором случае речь идет об опоре на личное, мистическое «знание», обретенное не разумом, но интуицией, прозрением вследствие приближенности к божественному или даже «соприкосновения» с ним. Знание святых не поддается осмыслению, словесному выражению, оно исключительно индивидуально. По мнению М. Шодкевича, мистическое знание более высокое, чем богословское, ибо обретено без посредников, «непосредственно от Бога». Оно не диктует нормативы, не требует соблюдения норм нравственности, признает внутренние, но не внешние (социальные) ориентиры совершенствования.
Ученый определяет знание богословов и святых и соответственно два типа модели совершенства как «два источника», в которых мусульманское общество, власть параллельно или одновременно ищут залог своей легитимности.
Толерантность и, более того, уважительное отношение в исламском обществе к институту святых, к ценности мистического знания (несмотря на отдельные исключения, имевшие место в истории мусульманства, на расправы с суфиями как с еретиками) французский востоковед противопоставляет позиции христианской, в частности католической, церкви. Если ислам практически уже с первых веков своего существования признавал взаимодополняемость богословского и мистического знания, а следовательно, правомерность последнего, христианство фактически вплоть до конца средневековья относилось к святым с большой осторожностью, если не с недоверием или даже осуждением. В противовес исламу, не знавшему церковной организации и единого религиозного канона, христианство отличается жесткой организационной структурой и детально проработанной, легализованной и санкционированной догматикой. А потому закономерно, что священники «боятся уступать право толковать Слово Божье „личным откровениям“ (которые могут оказаться направленными против догматических положении); их беспокойство по этому поводу, очевидно, играло решающую роль в умалении знания святых, и они предпочитали сводить его к добродетелям и чудесам».
Из сказанного напрашивается вывод, к которому сам М. Шодкевич не приходит, но который, как нам кажется, вытекает из логики его рассуждений. Канонизация святых в христианстве (неизвестная мусульманству, индуизму и др.) лишний раз свидетельствует о нежелании церкви допустить «бесконтрольность» в такой важной области, как формирование моделей нравственного совершенства.
Справедливость мысли М. Шодкевича о наличии в мусульманской культуре своего рода парной модели совершенства, ориентированной на нормативы общества, с одной стороны, и личный мистический опыт — с другой, подтверждается статьей «Проблемы этики в „княжьих зерцалах“». Автор ее — А. А. Игнатенко демонстрирует плодотворность использования литературного материала в историко-философских целях (по-своему это сделал и французский японист Жан-Жак Орига в статье «Утверждение или забвение „я“. Масо Чики и его последний сборник стихов»).
«Княжьи зерцала» — памятники средневековой словесности (VIII—XV вв.), содержащие наставления по поводу того, каким должен быть идеальный правитель, обеспечивающий идеальное состояние общества. Значение этих памятников, «модельных для ментальности средневекового человека арабо-исламского культурного круга», столь велико, что их нередко ставят в один ряд с Кораном и сунной.
Правитель предстает в зерцалах своего рода «совершенным человеком» — носителем «большой нравственности» в сравнении с «малой» простолюдина. Идеальный правитель детерминирует состояния подвластного ему общества, он как бы центр расходящихся окружностей. Аль-Газали, аль-Маварди и многие другие сравнивали владыку с истоком, из которого берут начало реки и ручьи: если сладок исток, сладки и вытекающие из него ручьи.
Является ли совершенство даром божьим, или оно требует от человека собственных усилий? Этот вопрос, как часть более общей проблемы свободы воли, постоянно ставится в зерцалах. Присущий наставлениям в целом, по мнению А.А. Игнатенко, «активистский дух» выражен через диалектическое взаимодействие парных категорий «рок» и «дело», «предопределение» и «человеческое стремление», «упование на божественное благорасположение» и «добывание чего-то собственными силами».
«Большая нравственность» предполагает способность избегать крайностей, находить «похвальную середину». Нравственное совершенство достигается поступками, делами, которые противоположны присущему человеку пороку. Так, скупой с превышением меры должен проявлять щедрость. Зерцала поражают степенью рассудочности, жесткой и сухой расчетливости в такой, казалось бы, не поддающейся точным дефинициям области, как нравственность. Здесь все, кажется, классифицировано, исчислено — и нравы и пороки. Скрупулезно перечислены случаи, допускающие «послабления» в нравственных императивах: по принадлежности к определенному сословию (властелинам позволялось лгать, нарушать обязательство), по ситуации (во время войны, скажем, допускались жестокость, обман и т. п.), по половозрастному признаку (скупость, например, считалась добродетелью женщин). Нравственное совершенство представляется результатом рационально осмысленного поведения, полностью согласованного с социальными стандартами морали.
Идея совершенства как состояния, достигаемого сознательным путем, отличает буддийское понимание идеальной личности. Таковой в системе хинаяны — раннего буддизма считается «архат» (букв, «достойный») — тот, кто, освободившись от страстей и привязанностей, подобен «пруду без грязи», кто прервал цепь рождений и смертей (сансара), обусловленных кармой, и тем самым достиг высшей свободы. Удел архата, гласит «Дхаммапада» (один из важнейших буддийских памятников, относящийся к IV—III вв. до н. э.),— «освобождение, свободное от желаний и условий. Его стезя, как у птиц в небе, трудна для понимания»[4].
В статье «Будда как личность и личность в буддизме» В.Г. Лысенко ставит задачу ответить на вопрос, который возникает при стороннем, западном взгляде на буддизм: каким образом буддийский упор на личность сочетается с отрицанием существования таковой? Можно ли считать архата, представленного идеалом совершенства, личностью? Позитивный ответ аргументируется следующим. В знаменитой бенаресской проповеди Будда рекомендует следовать «срединным путем», освободиться от двух крайностей, а именно ют инертности, побуждающей катиться по наезженной колее чувственных или прочих земных привязанностей, отвечающих на «зов плоти», и от инерции аскетизма, борющегося с плотью до полного ее умерщвления. Будда проповедует религию «с открытыми глазами», предписывающую сознательное прохождение Пути. Согласно учению Гаутамы, спасение приходит не извне, свет рождается из собственной темноты. Стало быть, важен не только «свет», но и «темнота», т. е. индивидуальный опыт каждого человека до его вступления на Путь (его социальное происхождение, психические характеристики, моральный облик).
