Александра Никифорова - Живое предание XX века. О святых и подвижниках нашего времени
Красная армия занимает юг России, и Белое движение приходит к концу. Даниил Скобцов решает, что они должны эвакуироваться. Елизавета, которая ждала второго ребенка, ее мать Софья Борисовна Пиленко и дочка Гаяна отправляются из Новороссийска в Грузию, и уже в Тифлисе в феврале 1921 года на свет появляется сын Юрий. Продолжая путь беженцев, они переезжают в Константинополь, где к ним примыкает Скобцов, эвакуировавшийся с остатками казачьего войска. Вскоре семье удалось переехать в Сербию, где в 1922 году родилась дочь Анастасия. В 1923 году, вслед за многочисленными русскими беженцами, они перебрались в Париж, который быстро становится настоящим центром русской эмиграции. Как и многие другие русские люди, во Франции Скобцовы столкнулись с крайней нуждой. Для того чтобы выжить, надо было действовать. На руках у Елизаветы Юрьевны было трое детей, престарелая мать и муж, которому не всегда удавалось найти работу. В русской газете «Последние новости», выходившей в Париже, она дает объявление: «Чищу, мою, дезинфицирую стены, тюфяки, полы, вывожу тараканов и других паразитов». Она не гнушалась никакой работой и, обладая недюжинным здоровьем, могла сутками не спать, а если и спала, то всего пару часов.
В то время оторванные от Родины и выброшенные на чужбину русские люди поняли, что без помощи Божией им не выжить. Многие, даже отошедшие от Бога, обрели веру. В Париже один за другим открывались храмы, часто устроенные в старых гаражах или городских квартирах. Появлялись приходы, которые сплачивали людей. В 1923 году прошел учредительный съезд Русского студенческого христианского движения (РСХД)[163], собравший активную верующую молодежь. Тогда же были организованы детские летние лагеря, приходские школы. Устраивались съезды и семинары, на которых выступали отец Сергий Булгаков, Василий Васильевич Зеньковский, Антон Владимирович Карташев, Лев Александрович Зандер. Елизавета Скобцова погружается с головой в деятельность РСХД. Она выступает перед молодежью с яркими рассказами о недавно пережитых в России грандиозных событиях, и благодаря своему юмору и дару общения быстро находит всеобщее признание: после ее лекций люди спешат поговорить с ней наедине, излить ей душу.
В 1926 году произошла трагедия – от менингита на руках у Елизаветы Юрьевны умирает ее младшая дочь Настя, которой было четыре годика. С разрывающимся сердцем мать приняла испытание. «Это называется, – записала она, – „посетил Господь". Чем? Горем? Больше чем горем, вдруг открыл истинную сущность вещей…» После этого события будущая мать Мария, которая в эмиграции оставила поэтическое творчество, снова взялась за перо, именно тогда она сочинила свои знаменитые мистерии «Анна» и «Семь чаш». В эмиграции она вернулась и к философско-религиозному творчеству, опубликовала работы о Хомякове, Достоевском, художественную и автобиографическую прозу, сборник литературно обработанных житий святых «Жатва духа».
В 1930 году Елизавета – уже разъездной секретарь РСХД. Она посещает самые отдаленные уголки Франции, где на шахтах, заводах и в портах трудились русские люди. Она видела тех, кто все ниже опускался на дно жизни. Молодые женщины выходили на панель, старики в одиночку, впроголодь, не имея крыши над головой, доживали свои дни.
Вверху: Лиза Пиленко, 1903 г.
Слева: Елизавета Кузьмина-Караваева, начало 1910-х гг.
Внизу: Елизавета Скобцова с детьми в Сербии
«В сентябре 1930 года я попала на Общий съезд РСХД, который проходил недалеко от Парижа, в местечке Монфор, – вспоминала Тамара Милютина[164], активный член РСХД в Эстонии. – Мне было 19 лет… Я видела мать Марию впервые и была совершенно поражена и пленена. Внешне она была, наверное, даже не привлекательная: очень беспорядочная, совершенно не обращающая внимания на свою одежду, очень близорукая. Но эти близорукие глаза так умно поблескивали за стеклами очков, румяное лицо улыбалось, а речи были до того напористы, такая убежденность была в ее высказываниях, так страстно она была одержима какой-нибудь идеей или планом, что невозможно было не верить в ее правоту, в абсолютную необходимость того, что сейчас так горело, так жгло ее душу. Я никогда не слышала, чтобы она о чем-нибудь говорила равнодушно».
В пустыне человеческих сердец
Путь к монашеству матери Марии был непростым. В 1913 году, когда ей было 23 года, по благословению митрополита Петербургского она, первая женщина в России, прослушала курс богословия в Петербургской духовной академии и успешно сдала экзамены. А в 1926 году, уже в Париже, записалась слушательницей на богословские курсы Свято-Сергиевского института[165]. Многие из ее преподавателей, выдающиеся мыслители – Николай Александрович Бердяев, Георгий Петрович Федотов, Константин Васильевич Мочульский, – впоследствии сделались ее близкими друзьями. А отец Сергий Булгаков[166] стал ее духовником.
В эмиграции она все отчетливее понимала, что ее призвание – в том, чтобы выслушивать и утешать, оказывать практическую помощь людям во имя Христа! Сколько раз она повторяла евангельские слова: Придите ко Мне все страждущие и обремененные, и Я успокою вас (Мф. 11: 28). Принятие ею монашества после всего пережитого и передуманного мне кажется вполне естественным завершением духовных поисков: быть каждую минуту с Богом и постоянно служить страждущим и обремененным.
Братья, братья, разбойники, пьяницы,Что же будет с надеждою вашею?Что же с вашими душами станетсяПред священной Господнею чашею?Как придем мы к Нему неумытые?Как приступим с душой вороватою?С гнойной язвой и раной открытою,Все блудницы, разбойники, мытари,За последней и вечной расплатою.
После смерти дочери отношения с мужем, Даниилом Скобцовым, стали натянутыми, он не разделял кипучего желания Лизы всем помогать и дал разрешение на церковный развод, что канонически позволило Елизавете принять монашество. При этом до конца дней между ними сохранились дружеские отношения, Даниил Скобцов помогал матери Марии, не оставлял заботой и своего сына Юрия. Решение о принятии монашества поддержали ее духовник отец Сергий Булгаков и митрополит Евлогий[167], который благословил Елизавету на служение в миру (предполагалось, что она примет на себя духовные обеты, а внешне мало что в ее жизни переменится)[168]: «Нарекаю тебя в честь Марии Египетской. Как та ушла в пустыню к диким зверям, так и тебя посылаю в мир к людям, часто злым и грубым, в пустыню человеческих сердец».
Свято-Сергиевское подворье в Париже, современный вид
«О Имени Твоем я все могу»
Летом 1932 года, после пострига, мать Мария посещает православные женские монастыри в независимой в то время Прибалтике. Они представляются ей теплым и уютным убежищем, «защищенным высокими стенами, куда не проникают грязь и скорбь мира». Сама она мечтает о монашестве ином – не в пустыне и не за высокими монастырскими стенами: «Все больше убеждаюсь в том, что мне дано жить не во дворце Хозяина, а где-то подальше, на хуторах… Когда я постриглась, я думала, конечно, о своей духовной жизни, но вот с тех пор, как я стала монахиней, я поняла: Бог сделал меня орудием, чтобы с моей помощью расцветали другие души. На Страшном Суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли нагого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме. И только это и спросят. О каждом нищем, голодном, заключенном Спаситель говорит „Я": „Я алкал и жаждал, Я был болен и в темнице"[169]. Подумайте только: между каждым несчастным и Собой Он ставит знак равенства. Я всегда это знала, но вот теперь это как-то меня пронзило. Это страшно».
Ее постриг вызвал бурю противоречивых суждений в эмигрантских кругах. Бердяев[170], близкий друг матери Марии, сетовал на то, что облачение (которое она, несмотря на свое «монашество в миру», носила постоянно) будет мешать ей в делах и творчестве. Некоторые «парижские» русские считали, что расхаживать по городу в подряснике, в грубых мужских башмаках – это не comme il faut, неприлично. Ей припоминали и то, что она не раз была замужем, и то, что у нее дети, и то, что она курит. Мать Мария была непонятна и самим монашествующим, обращаясь к которым, писала: «Пустите за ваши стены беспризорных воришек, разбейте ваш прекрасный уставной уклад вихрями внешней жизни, унизьтесь, опустошитесь, умалитесь, – и как бы вы ни умалялись, как бы ни опустошались – разве это может сравниться с умалением, с самоуничижением Христа. Примите обет нестяжания во всей его опустошающей суровости, сожгите всякий уют, даже монастырский, сожгите ваше сердце так, чтобы оно отказалось от уюта. Тогда скажите: „Готово мое сердце, готово"».
