Евгений Торчинов - Религии мира: опыт запредельного
Во-вторых, можно также утверждать, что отнюдь не все религии ориентированы на воспроизведение базового глубинного переживания. Например, религии откровения (догматические религии) избегают переразвития психотехнического элемента, оставляя его уделом членов элитарных монашеских сообществ, причем корректность, истинность (ортодоксальность) их опыта постоянно сверяется с позицией догматических авторитетов.
Это возражение основывалось бы на недоразумении, поскольку мы отнюдь не утверждали, что все религии предполагают установку на достижение тех или иных трансперсональных уровней всеми своими последователями здесь и теперь. Более того, мы даже не утверждали, что это воспроизведение базового религиозного опыта мыслится во всех традициях как результат некой психотехнической процедуры (что характерно только для религий чистого опыта).
Поясним сказанное на примере христианства. Базовым для этой религии является опыт основателя христианства, выразившийся прежде всего в переживании личностного и сущностного единства с Богом, рационализированном позднее в догмате о богочеловечестве Христа. С точки зрения церкви Христос является уникальной личностью, поскольку он был богочеловеком по своей природе. И в то же время та же церковь утверждает, что все верующие могут обрести (в ином зоне, «будущем веке», после Страшного Суда) богочеловечество по благодати, через искупительную жертву Христа, что приведет к появлению богочеловечества. На этой же идее базируются и многочисленные средневековые практики подражания Христу (imitatio Christi), наиболее известным обоснованием которых является одноименный трактат Фомы Кемпийского.
Другими словами, христианство не предполагает, что богочеловеческое состояние может быть реализовано здесь и теперь (по крайней мере, всеми верующими) и тем более исключительно при помощи психотехники (аскетики). Однако в принципе в грядущем зоне богочеловечество должно стать реальностью для спасшихся. А это богочеловечество и есть по существу воспроизведение опыта и состояния Иисуса Христа (хотя и не в силу природы, а под воздействием благодати). На это указывают и многие евангельские тексты, явно противоречащие мнению о принципиальной невоспроизводимости опыта Иисуса. «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» – только один из примеров, но очень показательный, поскольку имеет форму императива. Аналогична ситуация и в исламе, где психотехника как таковая, а следовательно, и трансперсональный опыт в качестве актуального переживания является уделом мистиков-суфиев. Однако и более экзотерический ислам также предполагает опосредованное воспроизведение базового опыта пророка Мухаммада: разве образы рая, ада и Бога на престоле сил не были действительными видениями (психическими переживаниями) пророка? Приведенный пример поверхностен, но тем более показателен. Разумеется, мусульманин не может стать, подобно Мухаммаду, пророком (Мухаммад – последний пророк, «печать пророков»), но тем не менее чаяния и устремления мусульманина в конечном итоге определяются содержанием религиозного опыта Мухаммада и надеждой на возможность повторного переживания по крайней мере некоторых аспектов этого опыта (райское блаженство).
И несколько слов о сопоставлении предлагаемого нами психологического подхода к религии с традиционным социологическим.
Пожалуй, классическим для социологической парадигмы является функциональное определение религии, принадлежащее М. Веберу, который рассматривает религию как рационализацию (систематизацию) человеческих отношений к божественному (сакральному).
Это знаменитое определение, несмотря на всю его значимость для социологии религии, представляется малоудовлетворительным для религиоведа. Помимо того, что оно использует термины, не охватывающие всего спектра содержания религии, всего объема ее понятия, такие, как «божественное» или «сакральное», оно имеет смысл лишь при двух условиях. Во-первых, мы должны понимать под религией лишь ее упорядочивающую, рационализирующую сакральное сторону (догматы, теологические системы и т. д.), а во-вторых, согласиться с чисто идеологической установкой, провозглашающей в человеческой экзистенции примат рационально-рассудочного и, как следствие, рассматривающей процесс десакрализации бытия и секуляризации культуры как единственно возможный, ценностно оправданный и необратимый, а это, в свою очередь, предполагает идею однонаправленного линейного прогресса, идею, милую сердцу XIX в. и трагически пережитую, оплаканную и отвергнутую веком XX. И сейчас, может быть, более чем когда бы то ни было ранее, мы понимаем всю бедность культур и ущербность цивилизаций, базирующихся лишь на голой рациональности целей и средств. Человеческий дух не исчерпывается монетаристской доктриной, и экзистенция не сводится к рассудочной жизни по принципу «ты мне, я тебе». Больше мы не станем критиковать односторонность социологического подхода к религии, а позволим себе привести две цитаты из М. Элиаде, религиоведа и мыслителя, пожалуй представляющего собой тип наиболее ярко выраженного антагониста веберианского (и социологического вообще) подхода.
1. «Для религиоведа историческая обусловленность мифа и ритуала не объясняет самого существования мифа и ритуала. Познать священное можно только через его исторические проявления. Но эти проявления не ответят на вопросы: что священно? что значит религиозный опыт? Религиоведу исторические документы не только сообщают факты, но открывают важную истину о человеке и его отношении к священному». (Eliade M. The Quest, History and Meaning in Religion. Chicago, 1969. P. 52–53. Цит. по: Элиаде М. Космос и история. М., 1987. С. 257–258.)
2. «Экономические, социальные, национальные, культурные и все прочие влияния на идеологию (в том смысле, какой придает этому термину Карл Манхейм) не могли бы лишить ее объективной ценности, как и лихорадка и опьянение, вызвавшие y поэта новый творческий порыв, не умаляют достоинств его произведений. Все эти «социальные, экономические и т. п. «влияния» представляли бы возможность наблюдать духовный мир под новым углом зрения. Но само собой разумеется, что социология познания (изучение социологической обусловленности идеологий) сумела бы избежать релятивизма, лишь утверждая автономность духа – чего, если мы правильно поняли, Карл Манхейм утверждать не решился». (Элиаде М. Космос и история. С. 141–142.)
К этому одновременно и глубокому, и красноречивому тексту М. Элиаде добавим лишь, что социологический подход в религиоведении очень полезен для изучения конкретных форм проявления религиозности или типов ее инобытия, самоотчуждения, но никак не сути религии как таковой. Кроме того, в нем всегда присутствует опасность редукционизма – сведения содержания поэмы к лихорадке, стимулировавшей ее написание. Конечно, достаточно полезно изучить характер лихорадки и симптоматику ее воздействия на творческий процесс поэта. Не надо только думать, что поняв все это, мы поймем и поэму. Религия – это прежде всего переживание присутствия экзистенциально подлинного, которое может называться сакральным, божественным и т. д. И если цель религиоведения – понять суть религии, то мы и должны стремиться к постижению природы и характера такого переживания, такого внутреннего опыта, а именно на это и направлен психологический подход к религии.[32]
Перейдем теперь к определению двух других понятий, вынесенных нами в заголовок этого подраздела.
Под ритуалом мы будем понимать совокупность определенных актов, имеющих сакральный смысл и направленных или на воспроизведение того или иного глубинного переживания, или на его символическую репрезентацию. Ритуал, утративший связь с глубинным переживанием даже в форме символической репрезентации, будет называться нами обрядом. Совокупность ритуально-обрядовых норм и практик в рамках одной конфессии будет называться нами литургикой.
Все сказанное выше справедливо только относительно религиозного ритуала. Разумеется, имеются и многие другие типы ритуалов (государственные, воинские и т. п.), но они никак не связаны с религией и поэтому нами никак затрагиваться не будут.
Под культом мы будем понимать почитание тех или иных объектов (исторических и мифологических персонажей, их изображений, различных живых существ, предметов, элементов ландшафта и т. д.), которые рассматриваются в той или иной религиозной традиции как сакральные и в той или иной степени связанные с религиозной прагматикой конфессии.
Мы не будем использовать слово «культ» в следующих случаях: а) тогда, когда это слово употребляется в расширительном смысле или как синоним религии вообще, что просто неправильно, либо как синоним всего культово-ритуального ее аспекта; в таких случаях обычно указывают на родство слов «культ» и «культура» (оба эти слова восходят к латинскому корню, обозначающему возделывание земли, ее обработку, «структурализацию», «окультуривание»). Подобное сближение иногда приводило к глубоким философским выводам – например, y о. П. Флоренского; б) тогда, когда слово «культ» употребляется для выражения идеи высокой ценностной значимости того или иного явления: культ телесной красоты в античности, культ семьи в традиционном Китае и т. д.; также нелишне отметить, что в таких сочетаниях, как «культ личности», слово «культ» употребляется метафорически, а не терминологически.
