Андрей Кураев - МИССИОНЕРСКИЙ КРИЗИС ПРАВОСЛАВИЯ
Каждый хоть малость богословски образованный православный христианин знает, как надо и как не надо мыслить о Христе. Знает, например, что можно сказать, что Христос несет на Себе наши грехи, но нельзя сказать, будто в Нем живет какой-то Его собственный грех. Но есть ли такое, столь же общепринятое в Церкви «миссионерское правило»? Есть ли такой опыт миссионерства, который бы в памяти и учении Церкви был закреплен как позитивный или негативный?
Если бы у нас было непрерывное и чтимое Церковью миссионерское предание, то среди великих годовых церковных праздников был бы день, посвященный воспоминанию и празднованию Нагорной проповеди.
Это вообще чрезвычайно интересный вопрос, относящийся к «основам православной культуры», — как и почему те или иные эпизоды новозаветной истории определяются в качестве предметов особой и торжественной ежегодной памяти, а другие евангельские страницы теряются в общем течении будничных чтений.
Почему у нас нет праздника изгнания торговцев из храма? Почему нет соответствующей иконы? Почему у католиков есть день Нагорной проповеди (1 мая), а для нас Христос учащий не стал предметом праздничных воспоминаний? Почему существует праздник поклонения веригам апостола Петра и не празднуется день обращения апостола Павла (у католиков — 25 января)?
(Еще вопросы о странностях нашей церковной жизни — почему у нас на каждом церковном прилавке лежат диски с записью сериала «Чудеса XX века», но не издаются сборники «Любовь XX века»?.. Почему на исповеди не спрашивают: «Не лебезил ли ты перед начальством? Не хамил ли меньшему?»)
Факты миссии, несомненно, в истории Церкви были, но отчего они не фиксировались? А если и обращали на себя внимание хронистов, то своим результатом, но не своим методом (исключение — метод чудотворения, для хронистов более важный, чем даже результат).
Был труд одиночек-энтузиастов. Даже по одному на столетие их не вспомнить. То есть, может, их было и больше, но в церковной памяти остался лишь с десяток имен. А такая ограниченность, согласитесь, характеризует и саму эту память, точнее, ее ориентированность, критерии, по которым она что-то в себе сохраняет, а что-то считает малозначащим. То, что в наших учебниках и святцах так мало послеапостольских миссионеров, означает, что церковное сознание (мэйн-стрим) не считало их труд чем-то значимым.
Кстати, и в трудах восточных Отцов не встретишь упоминаний о знакомых им священниках или епископах, которые в их время или чуть раньше отправились на миссию за пределы Империи.
Вот передо мной книга протестантского историка Филиппа Шаффа «История христианской Церкви». Во втором томе на почти шестистах страницах дан обзор исторического пространства длиной в 225 лет (100 — 325 гг.). Подчеркиваю: автор — протестант конца XIX века, а значит, человек, считающий миссионерство важнейшей частью церковной жизни и полагающий, что именно доимперское христианство было образцовым. Но глава о миссии занимает у него лишь 12 страниц. Больше материала не сохранилось...
Понимаю, что очень много источников по истории православного миссионерства утрачено. С упоминания о горьких потерях принято начинать изложение истории православной миссии. Это верно, что утраты огромны. Но если горели библиотека или архив, то со всеми находившимися в них книгами. Или же выгорали только миссиологические отделы? Однако аскетические «советы старцев» сохранились очень хорошо. Наставления монахов для монахов о том, как стать лучшими монахами, дают весьма детальное представление о жизни древнего монашества. Ересеологическая литература также достаточно полна. Число дошедших до нас святоотеческих творений «на такого-то» или «против такого-то» весьма обширно.
Так что сохранившиеся источники должны были сохраниться пропорционально. В каком соотношении они находились с иными свидетельствами Церкви о своей жизни в те столетия, в таком же соотношении они и ложатся на стол современным исследователям.
Конечно, мы не все знаем об истории миссии. Но мы знаем, что сама эта история была для византийцев гораздо менее интересна, чем разборки с ересями или рассказы о чудесах. Например, не сохранилось ни одного византийского документа, где бы упоминалось о деятельности Константина и Мефодия (в т. ч. и в документах патриарха Фотия).
Так почему же церковная память древней Церкви оказалась способна к фиксации опыта догматического и аскетического, чудотворного и канонического, но не к фиксации и хранению опыта миссионерского?
Чудеса Христос не заповедал творить. К посту не призывал. Нет в Евангелии и призыва писать учебники догматического богословия. Зато есть в нем призыв «идите и научите все народы». Именно — учите, а не «изумляйте чудесами»...
Но отчего-то опыт исполнения именно этого прямого повеления Спасителя не заинтересовал церковную память и хронистов.
И читаем мы в хронике Георгия Амартола: «При этом блаженном Константине к святому крещению пришли и жители внутренней Индии, и иверы, и армяне все окончательно уверовали во Христа со своим царем Тиридатом, благодаря многострадальному великомученику Григорию, архиепископу их. И было землетрясение в Кампании, и 13 городов рухнуло. И исчезновение солнца было в третьем часу дня, так что звезды на небе показались. А в Мелитинской стране змеи всякого рода собрались, в течение пяти часов взвивались и бились и убивали друг друга». И все это — наряду. Обращение народов в ряду с иными диковинками...
Не симптом ли это какой-то очень древней и устойчивой болезни церковного сознания?
О немногих древних миссионерах, чтимых церковной историей (за исключением ап. Павла), мы не знаем почти ничего. Не знаем самого главного:
— как они изучали местную культуру и как обретенное знание влияло на их проповедь?
— как именно они преодолевали культурные границы?
(О том, что эти барьеры серьезно препятствуют служению даже святого и равноапостольного проповедника, мы знаем из жизни св. Николая Японского. «О. Николай засел за язык и литературу японцев и изучал все это не разгибая спины в продолжение восьми лет. Прочитал с учителем китайских классиков, прочитал японскую историю, прочитал разные сочинения японских писателей древнего и нового времени (в этой области о. Николай и среди японцев может быть назван специалистом). Затем пошел буддизм. О. Николай начал приглашать к себе бонз (буддийских духовных) и с ними прочел добрую часть трудной для понимания (даже непонятной без хорошего комментария) буддийской литературы. Читал все это с увлечением, весь отдаваясь своему делу. Учителя не выносили такой напряженной работы, требовали себе отдыха, тогда о. Николай нанимал себе двоих-троих учителей и все читал и читал, стараясь проникнуть в душу японского народа, просветить который светом Христовым он приехал».)
— как одолевали языковой барьер?
(Ср. традиционно-агиографический образ апостола и современный: «И выпала по жребию Индия Иуде Фоме апостолу. И он не пожелал идти, сказав: «Не имею я сил для этого, и муж я еврейский, как индийцев могу учить?» И явился ему Господь наш в ночном видении и сказал: «Не бойся, Фома, ведь благодать моя, с тобою она».
Н: «Приехав в Японию, я, насколько хватило сил, стал изучать здешний язык. Много потрачено времени и труда, пока успел я присмотреться к этому варварскому языку, положительно труднейшему в свете, так как он состоит из двух: природного японского и китайского, перемешанных между собою, но отнюдь не слившихся в один. Недаром когда-то католические миссионеры писали, что японский язык изобретен самим дьяволом с целью оградить Японию от христианских миссионеров». «Рассказывают, что в первые годы изучения японского языка о. Николай часто ходил в школу вместе с японскими детьми, сидел с ними за одной партой и учился изо всех сил. Однажды смущенный учитель вынужден был повесить объявление: "Бородатому иностранцу не входить!".)
— как начинали свои беседы?
— как находили первых собеседников и учеников?
(Исключение, о котором, кстати, мы не можем узнать из современных изданий житий апостолов, — это эпизод из «Деяний Марка»:
Апостол Марк, идя по Александрии, разорвал свой башмак и зашел к первому встретившемуся башмачнику починить его. Во время починки башмачник Анниан уколол себе палец и при этом невольно воскликнул: «единый Боже!», что и послужило для апостола удобным поводом начать проповедь. Естественность происшествия располагает к мысли, что мы стоим на почве живого исторического воспоминания. Этот «единый Боже» и был первым преемником евангелиста на александрийской кафедре.
Аналогичная миссионерская практика была и у преп. Макария Алтайского: он советовал миссионерское действие начинать в бане... Мол, придет к миссионерскому стану семья кочевников, и надо будет их отогреть, накормить, а потом отвести в баню. Батюшка — с мужчинами и мальчиками, матушка — с женщинами и девочками. Матушка будет учить туземцев мыться и мыть детей, будет сама умывать им ноги — и «при этом случае или старица, или младшая мать воскликнет: Эй Кутай! (О Боже!), и таким образом будет принят этот первый урок оглашения в бане».
