Очерки по истории русской церковной смуты - Краснов-Левитин Анатолий Эммануилович
Ф. Сологуб
Перо историка — меч.
Перо мемуариста — секира палача.
И самое ужасное, когда эта секира направлена против любимых и близких, против самого себя. Ибо историк и мемуарист — оба слуги истории — и в качестве судебных исполнителей им часто приходится выполнять палаческие функции.
Война 1941–1945 годов — это суд над народами и над правительствами, над партиями и над церквями.
Обновленчество предст°ло в эти годы перед судом истории и услышало грозный приговор: «Да погибнет!»
А.И. Введенский любил вспоминать, как в неделю «Всех Святых в Земле Российской просиявших» — 22 июня 1941 года, после литургии, благословляя молящихся, он узнал от иподиакона о начале войны. А.И.Введенский в первые же дни войны выступил с рядом патриотических деклараций. Искренни ли они были? Безусловно, да. Старый интеллигент, воспитанный в либерально-демократических традициях, Александр И. Введенский питал прямо физиологическое отвращение ко всем человеконенавистническим теориям и партиям. И гримаса отвращения передергивала его гладко выбритое лицо (незадолго до войны он сбрил усы), когда он произносил такие слова, как «черносотенцы», «Союз Русского Народа», «фашизм». Глубокий интернационалист (пожалуй, в известном смысле, его можно назвать космополитом), для которого одинаково были дороги Анри Бергсон и Достоевский, Шопен и Рахманинов, Введенский не переносил какого бы то ни было шовинизма. Всякие национальные предрассудки ему были чужды.
«Я имел двух великих современников, — говаривал он часто, — Альберта Эйнштейна и Рабиндра-ната Тагора» (конечно, за Титаджали»). Для А.И. Введенского война была не только и не столько борьбой за отечество, Отечественной, сколько борьбой против темного, человеконенавистнического, дьявольского начала, воплотившегося в фашизме. И ему казалось, что в горниле войны сгорят все те пороки, которые были присущи сталинско-ежовской системе. Мне вспоминается один очень откровенный разговор, который мы вели с ним весной 1943 года в Ульяновске.
«Быть может, мы не понимаем Сталина, — говорил он. — Он, прежде всего, военный человек и вся его политика неразрывно связана с предвидением войны. Победой в войне эта политика исчерпает себя».
Я выразил несогласие. Победа в войне вскружит голову и Сталину и тем, кто стоит за ним, — и они увидят в этой победе оправдание своих методов. После победы над фашизмом, — говорил я, — предстоит упорная война у нас на родине — против самодурства и произвола, и единоличной власти. «Может быть, может быть, — сказал он задумчиво, — это уже вы боритесь — а я устал, с меня довольно». И он замолк надолго, смотря куда-то вдаль… Мы стояли с ним на Венце — на самом возвышенном месте Ульяновска, чудесная, широкая-широкая Волга расстилалась перед нами. Вдали догорал закат, легкий ветерок трепал его курчавые волосы (он был без шляпы). «Видите, какой закат и какая красота, а вы говорите — бороться», — сказал он наконец.
«А фашизм?» — «Да, победить фашизм — это большая задача и хватит на одно поколение. Поймите, крови у людей мало и ее надо жалеть!»
Я закусил удила — природная вспыльчивость взяла верх над иерархической субординацией. «Антонин Грановский говорил бы не так!» — брякнул я вдруг запальчиво. «Антонин… так ведь он всю жизнь мучился с печенью, умер от рака желчного пузыря. Вы тоже будете в старости болеть печенью, предсказываю вам это, мой милый братец».
Сейчас (март 1962 г.), в Пятигорске, глотая горячую противную воду, которая, якобы, должна помогать от болезни печени, — я часто вспоминаю разговор на Волге и сделанное мне предсказание…
Религиозно-патриотическая деятельность во время войны была единственным, на что, как оказалось, был еще способен А.И.Введенский. Война снова выдвинула его в первые ряды: в эти дни все люди с популярными именами пошли в ход. В августе 1941 года митрополит Виталий — растерявшийся и совершенно беспомощный (его секретарь, проф. Зарин, умер незадолго до войны) — по чьему-то совету отказывается от власти и передает ее А.И.Введенскому. А.И.Введенский берется за дело с необыкновенной энергией (это, кажется, последняя вспышка энергии в его жизни).
Свое вступление на вершину духовной власти он решил сделать импозантным, прежде всего, он ввел новый титул: «Святейший и блаженнейший Первоиерарх Московский и всех Православных Церквей в СССР». Эпитеты «Святейший» и «блаженнейший» были заимствованы Александром Ивановичем из титула Грузинского Патриарха Католикоса. Что касается титула «Первоиерарх», то Александр Иванович со свойственным ему юмором говорил следующее: «Не знаю, не знаю, это новый сан. Поэтому я и сам не знаю своих полномочий. Вероятно, они безграничны». Некоторые, правда, указывали на то, что этот сан был принят, мягко выражаясь, неканоническим путем — без санкции Собора Следует, однако, отметить, что все, имеющиеся в наличии, обновленческие епископы одобрили этот титул.
Во время войны были следующие правящие обновленческие епископы: 1. Александр Иванович Введенский — Первоиерарх Московский и всех Православных Церквей в СССР.
2. Митрополит Первоиерарх Виталий — с правами правящего архиерея.
3. Митрополит Корнилий Ярославский и Ростовский.
4. Митрополит Мельхиседек Архангельский.
5. Митрополит Василий Кожин Ворошилов-градский и Орджоникидзевский (Северо-Кавказский).
6. Архиепископ Петр Турбин (Тульский).
7. Митрополит Филарет Свердловский (назначен в 1942 году — проживал в Ирбите).
8. Архиепископ Владимир Иванов Краснодарский.
9. Архиепископ Андрей Расторгуев Ульяновский и Мелекесский (в 1943 году в апреле переведен в Москву с титулом Архиепископа Звенигородского).
10. Епископ Сергий Ларин (в октябре 1941 года рукоположен во епископа Звенигородского), в 1943 году — епископ Ташкентский и Среднеазиатский.
11. Епископ Димитрий Лобанов Рыбцнский — рукоположен в 1942 году.
12. Епископ Сергий Румянцев (управляющий Ленинградской епархией — рукоположен в 1943 году).
Кроме того, во время войны были призваны с покоя: архиепископ Анатолий Синицин (в 1943 году назначен архиепископом Алма-Атинским), архиепископ Сергий Иванцов (бывший Запорожский, с 1944 года — управляющий делами при Первоиерархе. 1 Пребывая на покое, служил, в качестве приходского священника, в одном из киргизских сел, архиепископ Гавриил Ольховик.
Все эти архиереи, в своей значительной части, были совершенно посредственными людьми. Лишь четверо из них возвышались над средним уровнем.
Сам Александр Иванович Введенский был наиболее высокого мнения о Северо-Кавказском митрополите Василии Ивановиче Кожине. «Вот, кого я хотел бы видеть после себя Первоиерархом, — часто говорил он, — он управлял бы Церковью не хуже, а, может быть, и лучше меня».
В.И.Кожин (впоследствии митрополит Ермо-ген) был действительно великолепным администратором, человеком веселым, общительным, обладателем живого, сангвинического темперамента. Умный и тактичный, он добился крупных успехов на Северном Кавказе. Однако, читая его донесения, рапорты, письма Первоиерарху, я всегда испытывал тягостное чувство. «Как же бедна Русская Церковь, — думал я, — если это самый выдающийся из епископов». Как сейчас вижу эти ровные строчки, написанные четким, крупным почерком, — бесконечные жалобы на соседа — Владимира Иванова, благодаря которому (если верить Василию Ивановичу) — гибнет обновленчество на Кубани. Бесконечные восхваления Северо-Кавказской епархии, где, если опять-таки верить Василию Ивановичу, обновленческое дело идет семимильными шагами вперед и закреплено на столетия. Ни одного живого слова, ни одной своеобразной мысли, ничего такого, что возвышалось бы над местническими провинциальными интересами.
Своеобразным и энергичным человеком являлся Андрей Иванович Расторгуев (и ныне здравствующий (умер в декабре 1970 г.), популярный московский протоиерей). «Мужик с характером», — сказал про него однажды митрополит Виталий.
