В темнице хилиазма истина - Вячеслав Макарцев
Особенностью хилиастического учения русского философа Владимира Соловьева, продолжателем которого был С. Булгаков, является то, что оно не знает зла как личностного начала: «…У него такое странное нечувствие зла, до самых последних лет жизни. Его раннее мировоззрение с правом можно назвать "розовым христианством", это была очень благополучная утопия прогресса, — "христианство без Антихриста" (по остроумному выражению А. С. Волжского). Вся первая "система" Соловьева построена из предпосылок метафизического оптимизма. В его мировоззрении, странным образом, совсем не было трагических мотивов, несмотря на все его увлечение философским пессимизмом. Это метафизическое благодушие всего более определяется органическим мироощущением, — восприятием мира как «органического целого», в котором все соразмерено и сопринадлежно (срв. его учение о Мировой душе, близкое и к Шеллингу). И тогда весь мировой процесс, — продолжает автор цитаты, — есть развитие (кстати заметить, Соловьев был убежденным дарвинистом, не только трансформистом вообще). Зло, в восприятии Соловьева, есть только разлад, беспорядок, хаос. Иначе сказать, дезорганизованность бытия. Потому и преодоление зла сводится к реорганизации или просто организации мира. И это совершается уже силой самого естественного развития»94, — завершает свою мысль автор цитаты. К слову, не все исследователи согласны с тем, что «Краткая повесть об Антихристе», которая, как представляется, есть, по преимуществу, «художественная философия», знаменует собой какой-то новый период в творчестве Владимира Соловьева95.
Мы видим, что «религиозные синкретисты» рассматривают зло как только «разлад, беспорядок, хаос», и решают проблему зла при помощи «мирового хозяйства». Раз дух человечества божественный, мыслят новые аполлинариане, то все он может устроить: апокатастасис, преодолевая «разлад, беспорядок, хаос», трансформирует зло в добро. Только в такой системе возможен безбрежный экуменизм, только такая система требует «нового иудейства» как «идеального государства» Платона. И только такая система приветствует и жаждет «тысячелетия чувственных наслаждений» и «вечной женственности в Боге».
III.4. Идеологические зигзаги философии
Орест Новицкий был убежден в бесперспективности материализма, хотя и не отрицал его воздействия на развитие философской мысли. Но он не видел ни малейшей склонности русского народа к материализму и нужды в нём России даже для развития философской мысли. На этой почве у него возникло столкновение с Чернышевским. Последний в «Современнике» написал отзыв на первую часть работы Новицкого «Религия и Философия Древнего Востока». Надо признать, что отзыв необъективный, крайне придирчивый, клеветнический и желчный96. Новицкий, узнав об отзыве, среагировал на него, поместив ответ на отзыв в конце четвертой части своей книги «Религия и Философия Древнего Востока». Он сразу же разобрался, что имеет дело с материалистом, чувства которого были ущемлены тем, что он не помянул добрым словом материализм в своей работе и не оставил ему в будущем никаких шансов: «…Материализм в ходе развития философских учений всегда занимал самое последнее место… самой же исторической логикой он постоянно осуждался и отрицался, как самый неудовлетворительный способ человеческого мышления»97.
Новицкий, вероятнее всего, очень сильно переживал по поводу запрета преподавания философии в Российской Империи98, введенного в 1850 года и действовавшего 10 лет. Поводом к запрету стало стремительное распространение революционных настроений в России. Инициатор запрета министр просвещения князь Ширинский-Шихматов, как известно, так обосновывал необходимость данного решения: «Польза от философии не доказана, а вред от нее возможен». К моменту запрета профессор Новицкий преподавал философию в Киевском университете уже около 15 лет, и в связи с запретом вынужден был сменить род занятий, перейдя на менее престижную работу. Он вложил все свое мастерство, образованность, всю свою ненависть к материализму в ответ на рецензию Чернышевского. Его инвектива, исполненная духом «борьбы партий в философии», буквально дышит гневом, глубочайшим презрением и непримиримостью. Новицкий прямо заявляет, что «материализм есть психический недуг», а его носителей нужно принудительно перевоспитывать. «Русский материализм» ни малейшим образом не вписывался в его систему: «Между материализмом немецким в Германии и материализмом русским в России — велика разница: тот стоит на исторической почве народной жизни, этот — на почве чистой случайности; там материализм есть живой протест против заявленной уже крайности идеализма, у нас — пустое эхо; в Германии материализм в самой своей односторонности и неудовлетворительности носит вызов к дальнейшему движению Философии, к образованию новой системы, которая примиряла бы данные крайности, у нас — не заключая в себе ничего живого, взятого из исторической жизни народа, и потому оставаясь только при своей односторонности и немощи, есть только отрицание того, что составляет основание всякого благоустроенного общества — его веры и доброй нравственности, есть только призыв народной жизни назад, — к безверию в то, что есть наиболее святого для нее, к слепому эгоизму и обращению к грубой физической силе, словом — к временам полного варварства….»99.
Сегодня, с высоты прожитой истории, мы, если будем объективны, увидим, что не все так просто, как представлялось Оресту Марковичу Новицкому: во-первых, русский народ в значительной своей массе в следующем столетии на протяжении семидесяти с лишним лет был носителем материалистического мировоззрения; во-вторых, если идеалистическую греческую философию во все века знало лишь избранное меньшинство, то материалистическую изучали «широкие народные массы»; в-третьих, цивилизованный западный мир, несмотря на явное преобладание идеалистической философии, породил нацизм, фашизм, современный либерализм, для идеологии которых характерно полное отсутствие «веры и доброй нравственности»; в-четвертых, «добрая нравственность» продолжала существовать в России и в условиях материалистического сознания, что же касается веры, то она приняла форму «веры в коммунистическое будущее», которое рисовалось неким хилиастическим «царством небесным», возникающим в ходе «скачка из царства необходимости в царство свободы». Это был, как представляется, «русский ответ» на философскую проблему «теории и практики», «мысли и чувства»…
Если же рассматривать марксизм и марксистскую философию в рамках развития языческих верований и языческой философии, то, с определенными оговорками, их, как представляется,
