Ханс Бальтазар - Истина симфонична
Главное и существенное: Церковь у нас, хотим мы того или нет, всего одна, она обладает исторической реальностью, как и ее Основатель, и у нас нет никакой возможности апеллировать к лучшей, идеальной Церкви по поводу церкви эмпирической — несостоятельной и далекой от совершенства. К сожалению, идеальная Церковь не может реализоваться нигде, кроме как в церкви эмпирической. И то же относится к обычному порядку (Brauch): он осуществляется в реальности лишь как беспорядок (Miss-brauch) — последнего невозможно избежать, но можно лишь постепенно исправлять, чтобы уже в качестве порядка сделать достойным веры и усилий.
Полнота отдельных «догматов», анатомически расчлененных и выставленных напоказ, не может, как было сказано, оказывать такое же действие, как живое тело истины. Означает ли это, что они ложны? Нет, но они являются аспектами и органами единой истины, на которую они указывают и с учетом которой должны быть прочитаны. Сегодня возникает желание предпринять эту интеграционную работу поэтапно, по возрастанию важности («hierarchia veritatum»). Это полезный и поучительный принцип, но в то же время обоюдоострый и опасный[9], поскольку, во-первых, он предоставляет отдельному человеку свободу самому определять, что для него — центр, а что — периферия, и во вторых, в нем не отражено то обстоятельство, что в высказываниях, по видимости периферийных, может вдруг вспыхнуть нечто, освещающее самую сердцевину таинства. Это нужно просто уметь видеть. Вероятно, для того, чтобы это заметить, необходима более глубокая рефлексия, более доверчивое отношение к символической истине. Простая душа и здесь имеет преимущество перед критически рефлектирующим теологом, она интуитивно провидит целостность и к тому же уверена в том, что Церковь в своих медитациях о вере не забывается настолько, чтобы выйти за собственные границы. Теологи тщательно обдумывают детали и подвержены опасности принять деталь за нечто самодостаточное, утратив тем самым связь с целым. Существует, к сожалению, и другая крайность: теологи настолько увязают в рассмотрении тонких аспектов и формулировок, что даже простому уму общие пропорции предстают в искаженном виде (например, в вопросе о способе присутствия Христа в Евхаристии). В этих случаях с помощью максималистского критерия (в том, что касается реализма любви, а не физической стороны таинства) связь с сутью таинства приходится осознавать заново.
И в отношении церковной «должности», и в отношении церковной дисциплины верно одно: идеальное нужно искать только в реальном, а не где-то за ним. Невозможно игнорировать или на время приостановить свою связь с опосредующей должностью. Некоторые пытаются — если исполнение какой-либо должности кажется им неевангельским, недостаточно духовным или самоотреченным — вообще отказаться от посредничества Церкви и добиться прямой связи с Христом, невозможной ни с исторической, ни с теологической точки зрения. Такой человек оказывается на «ничьей земле», о которой он мнит, будто она еще принадлежит на правах колонии его родине-Церкви, сам же более не признает приоритета Церкви по отношению к христианину. Речь в данном случае идет не о суде над тем или иным решением совести, а о вскрытии объективного противоречия.
В некоторых христианских странах «антиримский аффект» сегодня считается хорошим тоном. Рим, по мнению многих, отстал от жизни, не смог подняться на высоту ситуации, сложившейся после Второго Ватиканского собора и к тому же слишком авторитарен. Правомерны подобные суждения или нет, все же подлинная проблема заключена в другом: готов ли человек, возмущенный тем, как неправильно, по его мнению, используется авторитет той или иной конкретной инстанции, — готов ли этот человек вообще признать существование должности и авторитета, освященных именем Христа? Найдется еще немало людей, готовых покориться должностному авторитету более христоподобному, более достойному веры — особенно если он торжественно станет вещать ех cathedra. Значит, их раздражение вызвано не «кафедрой», а тем, кто на ней стоит. Но в таком случае их понимание Церкви предполагает «кафедру» как нечто абстрактное, а их собственное послушание условно и вся их церковная концепция — это лишь ими самостоятельно спроектированная и ими же осужденная идеология. Они бы и подчинились, но теперь они еще не могут этого сделать. А если и могут, но против своей воли, но это противоречит подлинной церковной концепции, доставшейся нам от Христа и первоапостолов. Подобные люди слышат внутренним слухом некую симфонию, но в ту, что исполняется в настоящий момент, они не хотят вступить со своей партией.
Если бы они полностью идентифицировали себя с таинством Христа в Церкви реально существующей, вместе с ним униженной и распятой, но снова и снова воскресающей в Духе, то всем своим упрекам и сомнениям они смогли бы в рамках этой идентификации найти правильное место и задумались бы о способах исправления несоответствий. Ничто в теле Христовом не может развиваться вне взаимной любви между его членами. Никакой член тела не может служить, не любя и не будучи любимым. Это служение может стать служением увещевания и наказания именем Господа, т. е. его властью. И напротив, когда в унижении, взыскуемом и ниспосланном, отчетливо проявляет себя Дух Господа, тогда не может быть никакой апелляции к свободе и совершеннолетию того или иного члена Церкви. Несомненно, в первую очередь Господь Церкви сам созидает свое тело для крестного следования, но должность, которой он облекает, имеет своей главной задачей служить этому уподоблению и самостоятельно принимать страдания от этого служения (Гал 4,19). Должность есть особое служение в любви, которое помогает каждому утвердиться в его особом любящем служении. Если все купно поднимут взгляд на Главу, который есть служащий учитель (Ин 13, 13), то беседа между учениками — каким бы ни было личное поручение каждому в общем церковном теле — никогда не пресечется из-за взаимного непонимания и не выльется во взаимное раздражение. Всем следовало бы полностью идентифицировать себя с таинством Христа — и не только в той его части, что совершалась в продолжение его тридцатитрехлетней земной жизни, но целиком со всем таинством, которое, сохраняя идентичность, продолжает совершаться во все времена вплоть до нашей современности. Мы являемся частью этого таинства, из которого мы не можем выбирать какие-то отдельные части — напротив, это оно как целое выбрало нас. Будучи связаны друг с другом узами истинной свободы, мы должны с кротостью всеобъемлющей любви снисходить к инобытию других членов тела. «Итак я, узник в Господе, умоляю вас поступать достойно звания, в которое вы призваны, со всяким смиренномудрием и кротостью и долготерпением, снисходя друг ко другу любовью, стараясь сохранять единство духа в союзе мира. Одно тело и один дух, как вы и призваны к одной надежде вашего звания; один Господь, одна вера, одно крещение, один Бог и Отец всех, Который над всеми, и через всех, и во всех нас» (Еф4,1–6).
Поэтому среди членов Церкви должно совершаться непрестанное соревнование — кто глубже и действеннее уяснит себе это единство телесного и духовного — т. е. «видимого» и «невидимого» в Церкви. Это соревнование должно совершаться свободно, поскольку никто не может стать членом Церкви иначе как по свободной воле. Но никто не может также надеяться заменить своим свободным проектом то, Что изначально дано ей Богом во Христе. И лишь Как, относящееся к способу проживания — в единстве тела и духа, по закону максимализма принимаемой и ждущей ответа Божьей любви, — может стать темой свободного соревнования. Если организуется клуб игроков в кегли, уставом которого предусмотрено, что его члены должны каждые две недели участвовать в игре, составлять годовой отчет и ежегодно собираться на торжественный ужин, то лицо, которое желало бы вступить в этот клуб, но при этом признается, что абсолютно равнодушно к игре в кегли, не собирается участвовать в написании годового отчета и тяготится скукой ежегодных сборищ, вряд ли может рассчитывать на членство в этом клубе. При этом такому клубу нельзя предъявить обвинение в нетерпимости или недостатке плюрализма. Это сравнение очевидно хромает в самом главном, поскольку не отражает максимализма, свойственного католической Церкви, по существу своему единственной и уникальной.
Если так, то соревнование между христианами должно разгораться вновь и вновь — по поводу того, соответствует ли «единому телу» «единый дух»? Достаточно ли ясен и всеобъемлющ ответ Церкви на самопожертвование Господа? Хватит ли у нее фантазии (в Святом Духе), чтобы ответить на неслыханную фантазию Бога, предающего нам себя? Но соревнование это не должно изменять, фильтровать, откладывать в сторону дело все основавшего Бога. И ответ, который необходимо дать, не должен выходить из рамок указания — «ессе ancilla Domini». Таким является ожидаемый полный ответ; частичный же явно недостаточен для единой любви, единого крещения и единой веры. Человек имеет право и свободу быть частично вовлеченным одновременно в различные земные планы и предприятия, если он имеет к этому склонность и видит в этом какой-то смысл. Но Бог, который участвует в человеке абсолютным образом, имеет право ожидать от тех людей, которые постигли максимализм его участия, хотя бы попытки полной идентификации.
