Логика монотеизма. Избранные лекции - Гейдар Джахидович Джемаль
В сущности, в наше время, в эти годы (в эти одно-два десятилетия) происходит очень интересная вещь: существует масса пассионарных молодых людей, которые ищут смерти, но при этом ищут смерти не потому, что они не читали Василида, а потому что они отождествляют острое, горящее ощущение несправедливости и ошибки, которая стоит внутри Бытия с очень внешними, очень конкретными вещами, которые связаны обычно с такой литургической практикой самого формального свойства. То есть в наше постсоветское время возникло очень много людей, для которых принципиальным вопросом является, допустим, длина бороды, длина штанов или каким образом осуществляется омовение и так далее. Но я хочу сказать, что в 1917 году очень много пассионарных людей тоже транслировали свою пассионарность и свою жгущую страсть к справедливости в очень неловких, неказистых штампах и проявлениях: от «отчуждаемого у рабочего времени, которое крадёт капиталист» до «грабь награбленное». И, в принципе, ведь совершенно не важно, что человек метафизически поднят ветром гностической революции, но в его сознании она не может принять какие-то «академические» формы или, наоборот, приобретает какие-то криминальные или вызывающе эпатажные, – это совершенно не важно (но только в первый момент не важно). Главное, что эти люди готовы умереть. На втором этапе мы видим, что эти люди, которые являются «солью земли», – то есть стремятся к смерти и им не важно, под каким предлогом, ибо они не занимаются и не хотят заниматься метафизикой, – они находят конкретный символ справедливого, противостоящий всему остальному несправедливому, и идут до конца. Потом появляются люди – скажем, чекисты второго, третьего призыва, – холодные циничные люди с стеклянными глазами, которые допрашивают, рвут рты, расплющивают пальцы табуреткой… Но что интересно: они тоже подняты этим гностическим ветром, потому что на самом деле это всё является таким кукольным театром, который поднялся из ящиков, и какие-то нитки приводят их в движение, и то, что это куклы и нитки, – это второстепенно. Главное, что повод, который их поднял, находится за пределами обыденного, за пределами доступного рядовому человеку.
Очень многие герои Гражданской войны за несколько лет до этого были обычными, совершенно бессмысленными существами, которые не подозревали о том, что они превратятся в харизматичных полугероев-полумонстров, наводящих ужас на обывателей. Как тот же Сорокин, командарм 11-й армии, который играл на гитарке местным девушкам до начала Первой мировой войны. То есть за пять лет до того, как весь Екатеринодар прятался при одном только цокоте копыт его конвоя, за пять лет до этого он был практически чуть ли не Смердяков, который, как вы помните, тоже играл на гитарке в беседке, когда его подслушал Алёша. То есть такая «трансформируемость» людей является нашим шансом, потому что на аргумент, что сегодня люди стали быдлом и нет тех, кто будет вершить великие дела, о которых мы знаем из учебников, я спрашиваю: а кто был Котовский в 1909 году? Он просто был таким удалым бандитом, недоучившимся агрономом. Кто был Щорс? То есть куча народу, которая превратилась в исполинских героев мифологем, эпоса. Они, может быть, были даже более жалкими, чем нынешние обыватели, если бы мы их встретили. Встретили бы того же Котовского, и он бы произвёл на нас впечатление бритого кожаного затылка, которые мы знаем по девяностым, – может быть, более элегантного, может, и менее. Во всяком случае, человек – это глина, которая трансформируема под воздействием ветра иного. И самое главное, что все ошибки, которые происходили до сих пор, это от того, что гностические пассионарии закапывали свой огонь и свой пафос в абсолютно ерундовые символы, с которыми они отождествляли свой путь, то есть в экзотерические такие символы.
Шанс на прорыв, мне кажется, содержится в том, чтобы определённая часть пассионариев смогла бы мыслить и выйти на рубеж Тайны. Если это произойдёт, тогда все остальные будут оплодотворены, если нет – то в очередной раз сашки жегулёвы отдадут свои молодые жизни за то, чтобы потом кто-то пил жигулёвское пиво.
Бытие и тайна нетождества
2 января 2008
Лобачевский взял и отменил одну из аксиом Евклида, и у него получилась новая геометрия. Казалось бы, такие очевидные вещи – параллельные не пересекаются. Приходит Лобачевский и говорит, что параллельные пересекаются. Неизвестно – где, но они пересекаются. Сразу всё другое.
И вот я сталкиваюсь с фундаментальными нравственными основаниями общечеловеческой мысли, которая исходит из того, что «существует только добро – это заложено в структуре человеческого сознания». Только добро. Почему? Потому что человек тем самым констатирует совпадение факта своего существования с фактом своего переживания этого существования. Естественно, он благодарен, что он существует, – он выносит за скобки, что он умрёт, что его не было, что он лишь световой прочерк между двумя чёрными бесконечностями. Когда он всё выносит за скобки, он говорит о «здесь и теперь»: «Я живу, я чувствую это бытие, которое вокруг меня и частью которого я являюсь. И это, конечно, прекрасно, что я живу и его чувствую, потому что свидетельствовать – это прекрасно. И это бытие, которое едино с моим переживанием его, – я его переживаю, и бытие, которое я переживаю, – это то же самое, что я переживаю. Мои ощущения, моя мысль и то, что я воспринимаю, – это едино. И если прекрасно, что я есмь, то прекрасно и то, что совпадает с этим я есмь, то есть то Бытие, частью которого это я есмь является». Это понятно.
Другое дело, что есть некая тайна, которая, с одной стороны, бросается в глаза, и мне несколько даже странно, почему каждый не видит и не воспринимает это: свидетельствование говорит об абсолютной нетождественности свидетеля тому, что он свидетельствует. Потому что вещи, которые принадлежат к одному и тому же порядку Бытия, – ну, скажем так: камни среди камней – они же не «свидетельствуют» друг другу, они не могут реагировать друг на друга, потому что они есть одно и то же. Это всё – «это». «Это», само по себе, не может знать о себе. «Это» всегда находится в бесчувствии. Оно всегда находится в бессмыслии. И поэтому, если существует факт «я мушка, которая», – как у Достоевского Ипполит говорит, что самая последняя мушка участвует
