Елена Никулина - Агиология
В гимнографии даже есть такой текст, который называется самоподобен. Это образец, пример для других песнопений с точки зрения метрики и мелодии. При переводе на церковнославянский язык метрика утеряна, осталась мелодия, а также общая форма, концепция поэтического сочинения. Считается, что самоподобны возникли из лучших образцов церковной гимнографии. В церковном песнотворчестве существуют также образцы для тропарей мученику: «Мученик Твой, Иисусе (Имя)…», мученице: «Агница Твоя, Господи, (Имя)...», апостолу: «Апостоле святый (Имя)…., моли милостиваго Бога…», святителям: «Правило веры и образ кротости…»
Таким образом, подобие в описании святого вовсе не является свидетельством какой-либо сознательной или бессознательной фальсификации жития, иконописного образа или богослужебного текста. Скорее, это отражение единства характера подвига, каждый из видов которого имеет свои особенности, свои типичные черты (подробнее об этом мы будем говорить ниже).
На Руси жития были неотъемлемой частью единой древнерусской культуры, тесно и неразрывно связанной с жизнью Православной Церкви. Особенно важно, что у нас, как и в Византии, житие входило в состав богослужения, являясь таким образом органической составляющей самой важной стороны жизни Церкви – литургической. Этому факту способствовало то обстоятельство, что все жития писались на церковно-славянском языке. Канон, не описанный, не разъясненный прямо в литературных текстах того времени, но ясно ощущаемый древнерусским читателем, делал житие цельным устойчивым жанром.
Агиографический канон, определяющий содержание и форму житийного произведения, практически оставался неизменными до XIX века, до прихода в русскую словесность новых литературных норм. Конечно, не только это, но и религиозное состояние русского общества в целом привело к тому, что содержание, сущность жития и его место в культурном контексте подверглось значительным изменениям. Житие сблизилось с биографическими и историческими произведениями того времени. Изображение духовного облика святого стало уступать место описанию внешних фактов его биографии. Повествование жития разворачивалось уже не в плане вечности, а в рамках земной истории. Кроме того, с изменением языка, на котором пишется житие, ослабла его связь с богослужением, по-прежнему использующим только церковнославянский язык. Выйдя из круга православного богослужения, утратив священный язык, житие и само перестало быть частью священнодействия, приблизилось к разряду собственно литературных произведений[89].
Возможно, реакцией на уход жития из церковной службы является широкое распространение акафистов. Житие, как уже не раз говорилось, по своему происхождению литургично[90]. Своим назидательным, дидактическим характером оно гармонично вплеталось в общий строй богослужения, наряду с песнопениями, чтениями из Ветхого и Нового Завета являясь замечательным источником богопознания и углубления в истины православного богословия. Когда из службы ушло житие, появились попытки «вместить» его в разные богослужебные тексты – в тропарь[91] или в акафист. Последний большей частью и представляет собой пересказ жития, являясь, таким образом, своеобразным псевдожитием. Так, когда из молитвенной жизни Церкви исключается житие, его место заполняет некое его подобие. Подтверждает это предположение современный обычай вставлять акафист в праздничную утреню перед полиелеем, заменяя им кафисмы, между которыми по Уставу положены назидательные чтения, в том числе и жития святых[92].
На форму и содержание жития не могло не оказать влияния малое число канонизаций с XVIII века до революции и фактически полное их отсутствие в советское время, до тысячелетия Крещения Руси. Поэтому жития, написанные в XX в., характеризуются значительной неоднородностью. Возможные принципы правильного составления житий современных подвижников сейчас еще только начинают осознаваться[93]. Среди авторов житий нет единства в понимании своих целей и задач, в выборе литературных средств.
Тем не менее, просматриваются некоторые общие тенденции, свойственные большинству современных агиографических произведений. В первую очередь – это тенденция к беллетризации жития, стремление сделать жанр более художественным, тем самым облегчив его восприятие для читателя. Авторы, сохраняя точность в передаче исторических событий, описывают их в достаточно яркой, иногда чисто художественной манере[94]. Живость литературных образов, динамика развития событий создают значительный контраст с историческим житием XIX в. В то же время эти особенности в некоторой степени сближают современное житие с образцами древнерусской литературы. Но разница между древнерусским и современным подходом к написанию жития, конечно, есть. Древнерусский книжник руководствовался нормами житийного канона, а современный писатель – своим пониманием литературных задач этого жанра и, во многом, нормами современной светской литературы. В то же время многие агиографы отказываются от собственного комментария к излагаемым фактам, от явно выраженного авторского отношения к происходящему, стремятся донести до читателя голос самого подвижника, не внося в его звучание своих собственных комментариев.
Несмотря на то, что в последние десятилетия наблюдается активизация агиографического творчества, возвращения этого жанра к его древнерусским истокам не происходит, и многочисленные новые жития отходят от канона все дальше и дальше.
Сравнение житий нового времени с житийным каноном, а также исследование агиографии XIX–XX вв. позволяют выявить такую тенденцию ее развития, как размывание форм и границ жанра. С выпадением жития из богослужения Православной Церкви оно стало во многом подчиняться общим закономерностям литературного процесса. При этом крайне существенно, что вся литература нового времени развивается в направлении все большей секуляризации, что, таким образом, определяет и возрастающую секуляризацию агиографии.
Исследователи считают, что традиционное нравственно-назидательное понимание агиографического произведения сейчас отходит на второй план. Это приводит к значительному усилению психологизма в житии. В нем теперь изображается не столько идеальный облик святого, сколько просто конкретная личность, обычный человек, стремящийся ко спасению и достигающий его тяжелым путем искушений и ошибок. Житие становится более драматичным, полным сложных коллизий, лишенным абсолютной однозначности, как и сама современная жизнь[95].
В наше время одной из задач агиографии является приобретение (или восстановление) умения отбирать и оценивать факты из жизни канонизированного святого с точки зрения их духовно-нравственной назидательности, а не через призму политических событий или под влиянием многообразных рассказов, бытующих в народе.
Например, в агиографии последних лет присутствует весьма неудачно составленное житие блж. Матроны[96]. В это житие авторы включили все известные им рассказы о святой, не принимая во внимание необходимость серьезной проверки имеющегося материала. До революции достоверность чуда тщательно проверялась специальной комиссией, и только после этого его заносили в книгу чудес святого, а потом включали в житие. Через цензуру проходили и тексты самих житий. Сейчас таких проверок не проводят, и в агиографические сочинения попадают сведения, вносящие соблазн в среду верующих, искажающие учение Церкви, бросающие тень на память подвижника. Например, в упомянутой книге о блж. Матроне нет ни одной цитаты из Евангелия, почти не упоминается имя Господа Иисуса Христа, и все надежды на спасение связываются только с блаженной старицей. В ее уста вкладываются такие слова: «Умру, ходите ко мне на могилку, я всегда там буду, не ищите никого другого. Не ищите никого, иначе обманетесь»[97], «Цепляйтесь все-все за мою пяточку, и спасетесь, и не отрывайтесь от меня, держитесь крепче»[98]. В этом житии старица предстает уверенной в исключительности своих заслуг перед Богом, уверенной в своем спасении, что полностью противоречит основному закону правильной духовной жизни – смирению[99]: «И вот вижу сон: стою и смотрю, как Матушка облачается в мундир генеральский царских времен с аксельбантами, лентой полосатой через плечо и прикрепляет на груди множество значков, а я спрашиваю: Матушка, что это такое? Она отвечает: Это регалии мои заслуги перед Богом. Я спрашиваю: А куда же Вы так одеваетесь? А она недовольно: Куда-куда, к Самому Богу Саваофу на поклон»[100]. Есть в этой книге немалое число и других эпизодов, вызывающих справедливую критику со стороны богословски грамотных православных читателей. Так пренебрежение канонами, по точному выражению современного исследователя, может привести к тому, что у автора «получится рассказ, повесть, биография или даже сказка, но не будет… жития», подобно тому, как при нарушении иконописного канона «будет портрет или картина, но не будет иконы»[101].
