Ричард Бокэм - Иисус глазами очевидцев Первые дни христианства: живые голоса свидетелей

Папий, очевидно, стремился не к воспроизведению коллективной памяти как таковой. Его явно не интересовала запись евангельских преданий в том виде, как они регулярно воспроизводились в его собственной церковной общине. Даже в Иераполе он ориентировался на собственный личный контакт с дочерьми Филиппа. Папия, как собирателя и будущего описателя евангельских преданий, интересовали живые свидетели — и доступ к ним через короткую и легко проверяемую цепочку известных по именам информантов. Естественно предположить, что авторы Евангелий (наших канонических Евангелий), проводившие работу одновременно с Папием, смотрели на свою задачу так же — что, собственно, и подтверждает предисловие к Евангелию от Луки. Записывая евангельские предания, евангелисты должны были обращаться либо к самим очевидцам, либо к надежным источникам, связанным с очевидцами непосредственной личной связью. Коллективная традиция как таковая хорошим источником не считалась[91].

Такова же была традиция, с которой работали христианские авторы второго столетия: не анонимная циркуляция в кругу общины, какую воображают себе многие современные исследователи Евангелий — а передача информации от одного конкретного человека к другому. По удачному совпадению, лучшее свидетельство этого исходит из той же области, где жил и работал Папий — провинции Азия. Ближе к концу II века Ириней, проведший там детство и юность, часто и с теплотой (но и не без цели) вспоминал современника Папия, Поликарпа, епископа Смирнского (умершего в середине II века в возрасте восьмидесяти шести лет) и его рассказы о евангельских преданиях:

Я помню тогдашние события лучше недавних (узнанное в детстве срастается с душой). Я могу показать, где сидел и разговаривал блаженный Поликарп, могу рассказать о его уходах и приходах, особенностях его жизни, его внешнем виде, о беседах, какие он вел с народом, о том, как он говорил о своих встречах с Иоанном [я считаю, что здесь речь идет о том самом Иоанне Старшем, которого упоминает Папий[92]] и с теми остальными, кто своими глазами видел Господа, о том, как припоминал он слова их, что он слышал от них о Господе, о чудесах Его и Его учении. Поликарп и возвещал то, что принял от видевших (autoptôn) Слово жизни, это согласно с Писанием

Учитывая ту роль, которую играет это замечание в полемике Иринея с еретиком Флорином, многие ученые не склонны ему доверять: однако перед этим Ириней упоминает, что и сам Флорин был членом того же Поликарпова кружка — следовательно, не было смысла приводить ему такой аргумент, если бы за ним не стояли действительные факты. Впрочем, нас здесь интересует не сам факт, а та модель передачи евангельских преданий, что у Иринея столь очевидна. Ту же модель использовали и гностические учителя II века, утверждавшие, что передают эзотерическое учение Иисуса, дошедшее к ним через конкретных и известных по именам посредников от конкретных и известных по именам апостолов. (Так, например, Василид утверждал, что его учил Главкий, ученик и переводчик Петра.)[94]

То, что Папий работает с моделью передачи евангельских преданий, характерной для II века, заставляет многих ученых относиться к его словам с подозрением. Но почему эта модель не могла распространяться и на более ранний период? С какой стати утверждать, что авторы II века неверно судили о передаче традиции? Ученые–новозаветники XX века отвергли эту модель в пользу коллективной и анонимной передачи преданий потому, что школа критики форм применяла к Евангелиям именно эту модель и соответствующим образом читала евангельские свидетельства. К методам и находкам школы критики форм мы вернемся в главе 10. Сейчас же обратимся к самим Евангелиям. Применимы ли к ним те заключения, что мы вывели из слов Папия? Мы вправе спросить: если евангельские предания восходили к определенным известным очевидцам — почему же они не связаны с именами этих очевидцев в самих Евангелиях? Однако, может быть, и связаны. Нам стоит внимательнее вглядеться в имена, упоминаемые в Евангелиях, и подойти к ним с новыми вопросами. Этот подход мы применим в следующих главах.

Сейчас же необходимо сделать последнее замечание о различии между устной традицией и устной историей. Термин «традиция» мы используем в его современном значении — так, как понимают его новейшие исследователи, изучающие устную традицию и устную историю. В античности слово «традиция», или «предание» (греч. paradosis), имело иной смысл. Разберемся в этом на примере двух отрывков из сочинений иудейского историка Иосифа Флавия[95]. В «Иудейской войне» Флавий стремится соответствовать античному идеалу историографии современности: рассказ ведется непосредственным участником событий, получающим, кроме того, информацию из первых рук от других участников событий. Его работа — устная история, а не продукт устной традиции в упомянутом нами смысле (сохраняемой в коллективной памяти поколений). Заверяя читателя в точности и истинности своей истории, Флавий указывает на свое активное участие в иудейском сопротивлении, а затем, после пленения его римлянами — на близость к римским полководцам во время осады Иерусалима. В это время, продолжает Флавий, он постоянно

вел подробные записи, и только я понимал то, что рассказывали перебежчики. Затем в Риме, когда все материалы были у меня уже подготовлены, употребив на это часы досуга, я… составил последовательное изложение событий (epoiêsamën tôn praxeôn tên paradosin). Я был настолько убежден в достоверности написанного, что прежде всего призвал подтвердить истинность моих слов Веспасиана и Тита, которые были главнокомандующими в этой войне

Далее Флавий рассказывает о том, как первые читатели его книги подтвердили ее достоверность. Для нас здесь интересно то, что он называет свои записи «преданием». Фраза, которую Теккерей в издании Лоэба переводит как «составил подробное изложение событий», буквально переводится так: «Я занялся [написанием] предания о деяниях». «Предание» (paradosis) здесь не имеет никакого отношения к передаче через многих посредников. Речь идет о свидетельстве самого Флавия, совпадающем с воспоминаниями тех, кому он презентовал свою книгу, записанном, чтобы и другие могли его прочитать.

В другом, очень схожем отрывке, где Флавий также защищает достоверность своей истории, он снова использует слово paradosis:

Эти тома я представил самим императорам, когда события еще едва скрылись из виду, не сомневаясь, что сохранил истинную историю (tetërëkoti tên tes alëthëias paradosin). Я ожидал получить удостоверение моей точности — и не был разочарован

И здесь ключевая фраза буквально переводится так: «Я сохранил предание истины». Слово tèreôy означающее «сохранять», «охранять», «оставлять нетронутым», принадлежит, как и paradosis, к стереотипной фразеологии, описывающей «традицию», и говорит о точной ее передаче (ср. использование синонимичных глаголов в 1 Кор 11:2, 2 Фес 2:15)[96]; однако здесь речь идет не о передаче традиции через цепь информантов, а просто о том, что Флавий верно воспроизвел воспоминания — свои собственные и чужие — собрав их в своей работе, которую мы сейчас назвали бы устной историей.

Таким образом, встречая стереотипную фразеологию «традиции» в Новом Завете, не следует поддаваться укоренившимся в нас представлениям о коллективной и долговременной природе устной традиции. Павел, например, ясно указывает, что между очевидцами (особенно Петром: ср. Гал 1:18) и коринфянами стоит всего один посредник: «Ибо я… преподал вам, что и сам принял» (1 Кор 15:3), и даже, совершенно как Иосиф, ссылается в подтверждение своих слов на множество других свидетелей: «Более нежели пятистам братии… из которых большая часть доныне в живых, а некоторые почили» (1 Кор 15:6), показывая, что эти события по сей день хранятся в памяти людей, с которыми можно связаться и проверить его слова. От Флавия мы узнаем также, что язык традиции не требует обязательной устной передачи рассказа. Речь может идти и о записанных воспоминаниях. Поэтому, когда Лука в прологе пишет: «Как передали (paredosan) нам [предание о событиях] бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова» (Лк 1:2) — возможно, речь идет в том числе и о письменных сообщениях очевидцев. Язык традиции, используемый в Новом Завете и связанной с ним литературе, не предполагает ни передачи из поколения в поколение, ни даже обязательного устного характера источников.