Владимир Миркин - Как бросить… есть! И начать жить!
Дудку бережно подхватили под мышки и перевели в вертикальное положение. От резкого телодвижения его неожиданно стошнило.
– Черт! – в сердцах выругался Вареник. – Он мне, кажется, рукав замарал.
– Не это сейчас главное, младший сержант Вареник! Давайте лучше подумаем, чем мы ему сможем помочь.
– Ну, знаете, – запротестовал Вареник, – если каждая свинья будет мне портить имущество, то как же тогда работать?
Шмонов сердито посмотрел в его сторону:
– Прекращайте действовать старыми методами! От вас веет временем застоя! Вы что же думаете, если человек лежит на тротуаре и от него несет, так он уже и пьян? Нет! И еще раз нет! А может, он выпил сто грамм, да сердце прихватило. А ты его в кутузку! Сейчас не те времена, Вареник! Чуткости у вас маловато!
– А я что? Я ничего, – смутился Вареник. – Я человек маленький.
При этом он так согнулся и втянул голову в плечи, что действительно показался Шмонову маленьким.
– То-то, – успокоился Шмонов. – Вытирай свой рукав и отправляй человека домой.
В этот момент к ним подошел постовой милиционер сержант Бобриков и стал с любопытством разглядывать объект внимания своих коллег.
– Это сантехник из первого ЖЭКа, – неожиданно заявил он. – У нас в отделе краны чинил.
– Вот тебе и Иван Иваныч, – удивленно сказал Шмонов. – Дудка, да не та! Младший сержант, тащи его в машину. Я ему покажу, как по ночам валяться! Ресторана ему захотелось! Будет ему ресторан!
– А может, он и не сантехник, – продолжал размышлять вслух Бобриков. – Тот вроде помельче был.. А у этого черты покрупнее, поблагороднее. По-моему, он у нас лекцию читал «За здоровый образ жизни». Начитанный такой, как академик!
Шмонов нервно заерзал плечами и поморщился, как от зубной боли.
– Младший сержант Вареник! – раздраженно крикнул он. – Долго я буду ждать такси? Человека надо срочно отправить домой. Некогда ему тут твою физиономию разглядывать!
В тот момент, когда Вареник уже хотел было сделать шаг вперед, чтобы исполнить приказание сержанта, все заметили, что так называемый больной стал приходить в себя. Он с трудом поднял голову и тупо уставился на Шмонова, пытаясь осмыслить происходящее.
– Это еще что за физиономия! – неожиданно прохрипел он, обдавая изумленного сержанта резким перегаром.
– Я бы вас попросил выбирать слова, – растерялся Шмонов. – А еще интеллигентный человек! Пример другим должны показывать! Нехорошо!
На лице их новоявленного подопечного заиграла саркастическая улыбка, словно сержант сказал непростительную глупость.
– Ты чего, начальник, – недоуменно проговорил он. – Я уже свое отмагаданил и никому ничего не должен.
Служители порядка с молчаливым удивлением уставились на своего клиента.
– Так ты не академик? И даже не лауреат, – разочарованно протянул Шмонов.
«Полуинтеллигент» гордо поднял голову и мутным взглядом посмотрел вокруг.
– Почему не академик? – вдруг спросил он. – Академик и есть! Две академии прошел: пять лет по «химии» и десять лет по изучению достопримечательностей северного края.
Шмонов тяжело застонал и в отчаянии обхватил голову руками.
– Так вот ты что за Дудка! – вскричал он. – Как я от тебя устал! Младший сержант, уберите его от меня, иначе я за себя не ручаюсь!
Гражданина погрузили в машину, и Шмонов с Вареником помчались дальше на поиски новых клиентов.
«Вернись, сынок!»
Непривычные для юга морозы сковали землю. В сумерках на сельских улицах пронзительно свистел ветер, осыпая редких прохожих колючим снегом. На отшибе у косогора виднелись окна дома. Тусклый электрический свет едва пробивался сквозь серую заметь.
От этих не заклеенных на зиму окон в горнице гуляли сквозняки. Печь с утра не топилась. Хозяйка дома Вера Михайловна лежала в постели, укрывшись поверх одеяла старенькой, с вытертым ворсом, шубой. Рядом хлопотала соседка, бойкая круглолицая женщина лет тридцати пяти.
– Совсем не жалеет вас сын, – сокрушалась она, торопливо разжигая печь. – Мыслимое ли дело – такой холод! – Поправив сползающий с плеча пуховый платок, покачала головой: – И к супу вы не притрагивались…
– Спасибо, Варвара, что-то не хочется, – тихо проговорила Вера Михайловна.
До еды ли тут? Девять лет назад сгорел в запое ее муж. А теперь вот и сын – единственная ее надежда – так редко бывает трезвым.
– Что-то Алексея долго нет… – вздохнула Вера Михайловна. – Не случилось ли чего? У меня, Варвара, веришь ли, когда он где-то задерживается, внутри все обрывается. Не знаю, – продолжала она, – или люди раньше не те были, или время было другое, а только пили тогда намного меньше. На все село один пропойца и был, Савелий. Уж такой гармонист, ни одна свадьба, бывало, без него не обходилась, и тот по пьяному делу в сугробе замерз. Ну а мы, молодежь, вина тогда и не знали.
– Так, так, – закивала, вытирая руки о передник, Варвара. – Многое, видать, с тех пор поменялось. Ваш Алексей, он ведь тоже еще молодой.
– Тридцать уже…
– Ну и что? А ведь какой парень был! Сколько ладных девок по нему сохло. А теперь совсем до ручки себя довел. Вот и вы через него хвораете.
Варвара не заметила протестующего жеста Веры Михайловны.
– Видела его днями, – продолжала она, – околачивался с дружками у магазина. Пропадает, ох пропадает парень! Скольким эта пьянка жизнь сгубила! Сегодня, говорят, у переезда какого-то пьяницу поезд задавил, насилу опознали.
Вера Михайловна так и обмерла.
– Да что вы, бог с вами, – перепугалась Варвара. – При чем тут Алексей ваш! Это же вон где было, да и не сегодня вовсе. Разболталась я тут, – засуетилась она, – мелю что попало.
Соседка ушла. А Вера Михайловна долго еще не могла успокоиться. В голову лезли мысли одна другой чернее. В завывании ветра за окнами, в бряцании дверной щеколды слышались нетвердые шаги запоздавшего сына.
Незаметно задремала. Снилось родное село, не нынешнее, а то, каким оно было тогда, в пору ее юности, и сама она, легкая, стремительная, бежит по росистой траве, едва касаясь ее ногами. Мгновение – и взлетает высоко над землей, птицей плывет над весенней березовой рощей, над петлистой речушкой с песчаными островами. Вместе с подругами кружится в хороводе, выискивая глазами среди разгоряченных кадрилью парней своего единственного, в синей сатиновой рубахе. Неожиданно вместо него Савелий, гармонист, дурашливо кланяясь, зазывает ее в круг. Она пристально вглядывается в его лицо и в страхе отшатывается: ведь это ее муж – покойный Федор!
Потом все разом исчезло, покрылось сплошной снежной пеленой. Теперь она, проваливаясь в сугробы, бежала куда-то незнакомым лесом, угрюмые стволы все теснее обступали ее. Случайная ветка больно хлестнула по лицу. Вскрикнув, Вера Михайловна открыла глаза, словно хотела убедиться, что эта боль лишь наваждение, кошмарный сон, но боль не отпускала, становилась острее, и, чтобы уйти от гнетущей душу яви, Вера Михайловна снова прикрывала веки и проваливалась в забытье. Стволы деревьев вновь надвигались. Она падала, снег забивался в рукава, сыпался за воротник, стекая тонкими струйками по спине.
Впереди мелькнула знакомая фигура. Алексей! Но сын, не слыша ее, уходил все дальше и дальше. Протяжно загудел паровоз, она увидела железнодорожный переезд и сына, бегущего по шпалам. «Сынок! Вернись!»
Пробуждение было тяжелым. Алексей все не приходил. Вдруг на дворе стукнула калитка, сердце матери сжалось: вот-вот скрипнет под ногами снег на крыльце. Не выдержав, она с трудом поднялась и, накинув платок, вышла на улицу. У ворот в сугробе что-то чернело. Алексей! Ноги у Веры Михайловны подкосились. Не помня себя, она стала трясти его за плечи: «Встань, сынок, проснись!»
Алексей поднял тяжелую, будто налитую свинцом, голову: «Где я?» Увидел лежащую на снегу мать. Хмель мигом слетел с него. Бросился к ней, поднял на руки и бережно понес к дому. Уложил в кровать. Негнущимися, словно чужими пальцами растирал ее лицо, руки. Он словно впервые увидел эти истомленные, до боли родные черты. Страшно и стыдно: ведь он совсем забыл о ней! Мучительно захотелось все вернуть, исправить теперь же, немедленно. Собственная жизнь показалась пустой и никому не нужной.
Вера Михайловна открыла глаза: «Жив, сынок…»
Алексей не выдержал. Давясь слезами, он умолял мать простить его, обещал начать все заново. Он не сможет больше жить, если она ему не поверит. И мать поняла это. Она тоже плакала, и ей тоже становилось легче, словно вместе со слезами уходило все то страшное, что было в их жизни. «Может, и впрямь образумится…» – думала она. Затеплившаяся надежда понемногу перерастала в уверенность, согревала душу. Не вечно же лютовать холодам. И к ним в окно заглянет долгожданное весеннее солнце.
Чужая боль
Студент-медик Алексей Ваганов ожидал прибытия электропоезда, ежеминутно поглядывал на часы, садился на скамейку, затем вскакивал, нервно прохаживался вдоль перрона, затем опять садился. Своим томлением он невольно притягивал к себе внимание прохожих. Алексея нельзя было назвать красавцем, но в эти минуты он был прекрасен благодаря той редкой выразительности и непосредственности, которые бывают у людей от ожидания счастья или, наоборот, от полной безнадежности и которые придают лицу одухотворенность и неповторимость. Он уже три года был безнадежно влюблен в студентку из параллельной группы Зою Белонежскую. Однажды весной на занятиях по микробиологии он залюбовался ее красотой. И не заметил, как пропал в пучине ее бездонных глаз. И уже все остальное, что не было связано с этим демоническим взглядом, казалось ему лишним и ненужным. Действительно, Зою можно было назвать первой красавицей на курсе. Она нравилась многим студентам. Алексей три года встречался с Зоей, закрывая глаза на ее популярность. Но последнее время отношения между ними испортились. Их встречи становились все более редкими и прохладными. Говорят, Зою видели в обществе преподавателя кафедры, прозванного за любовь к студенткам Самцом.
