Валерий Гиндин - Психопатология в русской литературе
Что касается шизоидного компонента в психике Пушкина, благодаря развитию которого Кишиневский период, а может быть еще раньше – Кавказский период – получает значение поворотного пункта в развитии его психики то он должен быть изучен в дальнейшем – особенно, тщательно, ибо, как уже было отмечено, этот шизоидный компонент влияет на дальнейшее течение и характер маниакально-депрессивного компонента, эмоционально-волевая острота маниакально депрессивных состояний теряет постепенно резкость, как бы притупляется. Возбуждение теряет свой чистый характер, спадает, делается реже. Депрессия хотя и делается все чаще и чаще, даже удлиняется, зато теряет свою чисто меланхолическо-эмоциональную окраску чистых депрессий. Шизоидный элемент эту эмоциональную меланхолию превращает все более и более в шизоидную скуку, вялость, тоску апатическую «деревянность» и безразличие. Извращается жизненный тонус; развивается желчность возрастает ревность принимающая характер бредового состояния точно также растет подозрительность и принимает также характер бредовой идеи. По-видимому, если бы не случайная смерть поэта, этот шизоидный компонент всецело завладел бы психикой Пушкина, ибо такова была тенденция этого шизоидного компонента в последние годы его жизни.
Конечно, все эти вопросы должны быть еще более детально освещены. Здесь, как мы уже сказали, мы намечали только канву для такой будущей работы, где также должен еще быть освещен вопрос о влиянии на творчество всех этих патологических моментов.
К патографии Льва Толстого[15]
(К вопросу об эпилептических припадках у Льва Толстого)
Проф. Сегалин Г. В
О том, что Лев Толстой страдал какими-то припадками, – было известно давно. Еще Ломброзо говорил об этих припадках, определяя эти припадки, как эпилептические, и утверждал, что они сопровождались галлюцинациями, а также считал эти припадки наследственными.
Однако до последнего времени подтверждения в том, что действительно, он страдал такими припадками, – мы не имели.
По крайней мере, не было документальных данных, доказывающих во первых, что припадки действительно имели место у Льва Толстого, и во-вторых, что припадки эти (если доказано, что они были) действительно были эпилептическими, а не какими-либо другими (истерическими, аффект-эпилептическими, или какими-нибудь другими).
Лишь только теперь, когда появился целый ряд документов в печати, можно вопрос этот поставить снова на обсуждение и осветить его в достаточной мере.
Пользуясь такими документами, мы попытаемся осветить этот вопрос с современной точки зрения, не претендуя на освещение этого вопроса полностью.
Прежде всего, проверим этот вопрос: были ли у Льва Толстого какие-либо припадки вообще?
Из новейших литературных документов, касающихся Льва Толстого, мы находим целый ряд подтверждений, что припадками Лев Толстой действительно страдал.
Так, например, подтверждение этому мы имеем в недавно вышедшем дневнике одного из близких друзей Льва Толстого – Гольденвейзера («Вблизи Толстого» – том I и II 1923 г.). Так на странице 312 этого дневника (II тома) мы читаем:
«Из письма О. К. Толстой – 4-го октября 1910 года.
…Узнала, что вчера Л. Н. был болен, обморок, – и что вызывали доктора…»
Письмо Л. К. Чертковой к нам.[16]
«1 1/2 часа ночи 4 октября 1910 г.
Ясеньки Тульской губ.
«Дорогие друзья,
Пишу ночью. Вечером прислали из Ясной (от Саши) «Л. Н. очень плохо… Обмороки…»
Владимир Григорьевич поехал туда и просидел от 7 час. до 1 часу ночи в комнате Душана.
Сейчас Владимир Григорьевич вернулся домой.
Л. Н-чу лучше, пульс восстановлен, и заснул.
Но видеться не пришлось: он очень слаб, все в забытьи…
Оказывается, что утром было тяжелое объяснение у Л. Н-ча с Софьей Андреевной в связи с уходом из дома дочери и ее письма к Варваре Михайловне.
Дай Бог, чтоб эта болезнь Л. Н-ча пробудила бы совесть у Софьи Андреевны и послужила бы ей уроком на будущее»…
«Письмо А. К. Чертковой к нам: «8 октября 1910 г. Ясеньки Тульской губ».
…Л. Н. еще слаб, но уже выезжал верхом……
… Нам рассказывали, что его обмороки (о которых я сообщала) сопровождались ужасными конвульсиями, особенно в ногах… Говорят, вид припадка был ужасный и повторился пять раз в продолжение от 6 до 12 час ночи»……
Затем в дневнике В. Ф. Булгакова (секретаря Л. Толстого) на стр. 336 3-го октября (изд. «Задруга» 1898 года). Читаем:
… Писал сегодня Л. Н. статью о социализме начатую по совету Душана для журнал чешских анархистов. Меня он просил не переписывать ее, а оставить до приезда Ал. Л-ны, зная, что ей эта лишняя работа будет приятна.
Ездил верхом с Душаном. Вернувшись с прогулки, проходил через «ремингтонную».
– Хорошо съездили, без приключений, – улыбнулся он и забрал с собой со стола полученную на его имя с сегодняшней почтой книгу.
И ни он, ни я никак не предполагали того, что должно было случиться сегодня. Случилось это вечером.[17]
Л. Н. заспался, и, прождав его до 7 часов сели обедать без него. Разлив суп, С. А-на встала и еще раз пошла послушать, не встает ли Л. Н. Вернувшись, она сообщила, что в тот момент, как она подошла к двери спальни, она услышала чирканье о коробку зажигаемой спички. Входила ко Л. Н-чу. Он сидел на кровати. Спросил, который час и обедают ли. Но Софье Андреевне почудилось что-то недоброе: глаза Л. Н-ча показались ей странными.
– Глаза бессмысленные… Это – перед припадком. Он, впадает в забытье… Я уж знаю. У него всегда перед припадком такие глаза бывают. Она немного поела супу. Потом, шурша платьем, отодвинула стул, поднялась и снова пошла в кабинет.
Дети – Сергей Львович и Татьяна Львовна – недовольно переглянулись; зачем она беспокоит отца? Но на вернувшейся С. А лица не было.
– Душан Петрович, подите скорее к нему!.. Он впал в беспамятство, опять лежит и что-то такое бормочет… Бог знает что такое!
Все вскочили точно под действием электрической искры. Душан, за ним остальные побежали через гостиную и кабинет в спальню.
Там – темнота. Л. Н. лежал в постели. Он шевелил челюстями и издавал странные, негромкие, похожие на мычание, звуки.
Отчаяние и за ним ужас прокрались в эту комнату.
На столике у изголовья зажгли свечу. Сняли со Л. Н-ча сапоги и накрыли его одеялом.
Лежа на спине, сжав пальцы правой руки так, как будто он держал ими перо, Л. Н. слабо стал водить рукой по одеялу. Глаза его были закрыты, брови насуплены, губы, шевелились. точно он что то пережевывал во рту.
Душан всех выслал из комнаты, Только П. И. Бирюков остался там, присев в кресло в противоположном от постели углу. Софья Андреевна, Сергей Львович, я, Татьяна Львовна и Душан, подавленные, вернулись в столовую и принялись за прерванный обед…
Только что разнесли сладкое, прибежал Павел Иванович.
– Душан Петрович у Л. Н-ча судороги!
Снова бросились все в спальню. Обед велено было совсем убрать. Когда мы пришли Л. Н. уже успокоился. Бирюков рассказывал, что ноги больного вдруг начали двигаться. Он подумал, Л. Н-чу хочется почесать ногу, но подошедши к кровати, увидел, что и лицо его перекошено судорогой.
– Бегите вниз. Несите бутылки с горячей водой к ногам. Горчичники нужно на икры. Кофею, кофею горячаго!
Кто-то отдавал приказания, кажется Душан и С. А-на вместе. Остальные повиновались и вместе с приказывавшими делали все, что нужно. Сухонький Душан бесшумно, как тень, скользил по всем направлениям комнаты. Лицо С. А-ны было бледно, брови насуплены, глаза полузакрыты, точно веки опухли… Нельзя было без боли в сердце видеть лицо этой несчастной женщины. Бог знает, что в это время было у нее на душе, но практически она не потерялась: уложила бутылки вокруг ног, сошла вниз и сама приготовила раствор для клистира… На голову больного, после спора с Душаном, наложила, компресс.
Л. Н. был, однако, еще не раздет. Потом я, Сергей Львович (или Бирюков) и Душан раздели его: мы с С. Л-чем (или Бирюковым – даже не заметил) поддерживали Л. Н-ча. а Душан заботливо, осторожно, с нежными уговариваниями больного, хотя тот все время находился в бессознательном состоянии, снимал с него платье…
Наконец, его покойно уложили.
– Общество… общество насчет трех… общество на счет трех…
Л. Н. бредил.
– Записать, – попросил он.
Бирюков подал ему карандаши и блокнот, Л. Н. накрыл блокнот носовым платком и по платку водил карандашом. Лицо его по-прежнему было мрачно.
– Надо прочитать, – сказал он и несколько раз повторил: разумность… разумность…
Было тяжело, непривычно видеть в этом положении обладателя светлого, высокого разума Льва Николаевича.
– Левочка, перестань, милый, ну, что ты напишешь? Ведь это платок, отдай мне его, – просила больного С. А-на, пытаясь взять у него из рук блокнот. Но Л. Н., молча, отрицательно мотал головой и продолжал упорно двигать рукой с карандашом по платку…
