Жинетт Парис - Мудрость психики. Глубинная психология в век нейронаук
Яростное отвержение Юнга академической средой за последние годы странным образом усилилось. Многочисленные ученые демонизируют его и дискредитируют работу тех, кто осмеливается считать его труды вдохновляющими. Негативные отзывы о работах Юнга выражают сильную ярость на его непостижимое и непрекращающееся влияние на миллионы высокообразованных читателей (клиницистов, художников, ученых в области социальных и гуманитарных наук, кинематографистов, писателей, архитекторов, специалистов по окружающей среде, работников образования и специалистов по развитию организаций). Некоторых ученых как будто оскорбляет значительный вклад Юнга в культуру в целом, в отличие от специфичного влияния на конкретную научную область.
Юнга сторонятся так же, как и специалиста по мифологии Джозефа Кэмпбелла, чье воздействие на культуру было огромным, несмотря на то, что оно игнорировалось академической средой. Существует множество докторских диссертаций, анализирующих культурное значение мифологии «Звездных войн», созданной Джорджем Лукасом, однако любой, кто попытается написать диссертацию об авторе, ставшем, по утверждению самого Лукаса, ее интеллектуальным вдохновителем, по непонятным причинам встретится с неприятием. Кэмпбелл обладал образом мысли и мужеством пионера. Пионеру, открывающему новые земли, приходится мириться с убогими и скудными условиями жизни. Многие из теоретиков – критиков Кэмпбелла – вполне убедительны. Однако есть какой-то необъяснимый снобизм в критическом замечании: «Какая простецкая теория!». Возможно, но разве так бывает не со всеми пионерами? Обманчиво легкое предложение «Следуй за своим вдохновением»[2] ученые мужи с радостью превратили в клише, игнорируя большую часть его работы. Тот факт, что Кэмпбелл преподавал в колледже (в женском, что усугубляет ситуацию), а не в крупном университете, был дополнительным поводом для сарказма.
В начале своей академической карьеры я поняла, что для того, чтобы иметь возможность преподавать некоторые идеи Юнга – и Кэмпбелла тоже, – важно следующее: 1) штатная должность и приличные отзывы студентов; 2) наивная вера в свободу ученого; 3) кафедра, настолько разобщенная, что никому нет дела друг до друга и не интересно, кто чем занимается; 4) область исследования (коммуникация), которую никто не может четко определить, так как никто не знает наверняка, что означает «коммуникация» или «коммуницирование»; 5) преимущество незначительности; 6) природная лень многих университетских преподавателей, которые не удосуживаются прочитать хоть что-то из Юнга (или Кэмпбелла), прежде чем выражать свое мнение, что, впрочем, типично для современных интеллектуалов.
Таким образом, я была вольна отвечать коллегам на их нападки: «Помолчали бы! Вы же даже не читали автора, о котором сейчас говорите» – разумеется, выражая эту мысль вежливыми словами, уместными в научной среде, и не забывая о хороших манерах, усвоенных мною в женской школе при монастыре Святого сердца. Моя тактика шантажа хорошо работала с невеждами, но один мой коллега был настоящим знатоком Юнга. Этот профессор потратил годы на чтение его трудов с единственной целью – при каждом удобном случае отвергать его идеи. Всякий раз, когда он замечал успех, которым неизменно пользовался Юнг среди самых лучших наших студентов, его лицо заливала краска ярости. Этот коллега являл собой интересный пример: его эмоциональный комплекс проявлялся на логическом уровне. Он вдохновил меня на создание канареечного теста[3] для проверки качества атмосферы в научной среде. Суть теста состоит в том, чтобы упомянуть, как много значат работы Юнга (или Кэмпбелла – в зависимости от контекста) для меня и моих студентов, и наблюдать реакцию собеседника. Если он начинает задыхаться при одном упоминании этих двух имен, я понимаю, что имею дело с интеллектуальным ханжой. Я не хочу сказать, что их аргументы не верны, но, если первой реакцией интеллектуала становится приступ иррациональной ярости или категорический отказ от дискуссии, это сигнал о психологическом комплексе – понятии, впервые введенном Юнгом и вошедшем в наш повседневный словарь. Для этой канарейки даже не нужна клетка. Она всегда со мной и может просигналить о нехватке воздуха даже в моей собственной голове.
Полезные раны
Академическая среда – настоящее минное поле. Моя учеба у брата в качестве его интеллектуальной подопечной была одновременно и болезненной, и полезной. Вот вам очередной пример парадоксальности психической реальности. Постоянные нападки Клода на отсутствие у меня интеллектуальной дисциплины стали лучшей подготовкой, какую я могла получить, чтобы позже выживать в вакууме академического окружения. Следуя «табели о рангах», навязанной вышестоящими нижестоящим, моя среда отвергала глубинную психологию в той же манере, что и мой брат, который не признавал моих интеллектуальных методов. В итоге я применяла ту же тактику выживания и упрямо продолжала читать Юнга, ведь там было столько вкусных сардин! Мне было хорошо в компании миллионов образованных читателей.
Я столкнулась с критикой со стороны брата в том юном и уязвимом возрасте, когда я страшно боялась, что быть «всего лишь девчонкой» означает, что мне не хватает ума для серьезных размышлений. Со времен Аристотеля женщин подозревали в том, что они ближе к животным, чем к рациональным философам – гражданам платоновского идеального города. Я вспоминаю острое переживание чувства неполноценности, когда в пятнадцать лет я попросила Клода поделиться своими впечатлениями о моей работе под названием «Символы ночи». Он порекомендовал мне сменить заголовок на «Никтоморфная иконография», это означало то же самое, но выглядело более наукообразно. Я отказалась, сочтя этот заголовок претенциозным для такой, как я (в конце концов, я же всего-навсего девчонка). Тогда он предсказал мне трудности в жизни: «Тебя никогда не будут уважать как интеллектуала, если ты не будешь играть в академические игры». Этот прогноз вызвал у меня панику, потому что больше всего в мире я хотела стать интеллектуалом, что означало для меня уметь мыслить самостоятельно. За этим стоял целый мир, в котором звучал тройственный девиз Французской революции: свобода, равенство, братство. Я вовсе не хотела уничтожить свою анималистическую часть, на которую очень любил указывать Клод. Но у меня была любовь к идеям, иногда присущая даже юной девушке, ум которой подвергается влиянию гормонов. У юных в избытке одно – инстинкт. Я инстинктивно не хотела лишиться человеческой способности к мышлению. Тем не менее, когда Клод заявил, что стать интеллектуалом означает играть в какую-то «игру», я потеряла свою уверенность и засомневалась, что я смогу принадлежать к этой группе. Я отказалась уступить или изменить заголовок своей статьи, демонстрируя, по его словам, комплекс осла, потому что обычно ослы не уступают, даже если их бьют смертным боем. Не слишком это было похоже на повышение – от кошки до осла, но все-таки осел был способен брыкаться.
Через пять лет комплекс осла обострился. Это был период самого сильного влияния Клода на меня. Мне исполнилось двадцать, и Клод объявил, что для меня настало время прочитать Канта. Чтобы подготовиться, я нашла книгу с перепиской Канта, полагая, что для начала это будет несложно. К концу недели я чувствовала себя такой же побитой, как и в пятнадцать лет. Я переписала в свой дневник абзац из кантовской философской переписки:
В моих рассуждениях все приходит к следующему: поскольку в эмпирической концепции составного этот состав не приписывается посредством простой интуиции и прямого постижения, но может быть представлен только через активное связывание множественности в интуиции и, конечно, в сознании в целом (которое не является эмпирическим), то это связывание и его функция должны подчиняться априорным правилам ума, которые формируют чистую мысль об объекте (C II; 376).
Три мои подружки в интернате были правы: надо рассчитывать на свою внешность, а не на мозги. Увидевшись через несколько дней с Клодом, я показала ему отрывок из Канта и заявила, что никогда и ни за что не смогу стать интеллектуалом и что в свои двадцать лет я, наконец, образумилась и расстаюсь с амбициями в этой области. После этого у нас состоялся решающий разговор:
Клод: Что тебя обескуражило?
Жинетт: Кант слишком запутанный.
Клод: Нет, не согласен! Кант трудный, но не запутанный.
Вот Гегель запутанный, а Кант – нет.
Жинетт: Трудный или запутанный, какая разница?
Клод: Доказательством ясности мысли Канта служит тот факт, что его комментаторы могут прийти к согласию по поводу того, что он имел в виду. Это невозможно, когда мысль запутанна. Единственное препятствие здесь – это твоя лень.
Жинетт: Нет, не согласна! То, что меня обескураживает, – это не трудность. Я люблю сложные игры. Что действительно меня достает, так это факт, что Кант так пишет в письме! Ты представляешь? Такой тяжелый стиль мышления – в письме! В письме, а не в лекции! Кант излагал свои мысли ученику3. Когда я пишу письма, я рассказываю о погоде, своих бойфрендах, новой прическе, школьных историях, пересказываю всякие сплетни, может быть, неприличные шутки. В конце я всех крепко обнимаю и целую и люблю, люблю, люблю. Мой эпистолярный стиль показывает, что я точно не интеллектуал.
