Жинетт Парис - Мудрость психики. Глубинная психология в век нейронаук
Наша личная история есть продукт воображения – способности, считавшейся синонимичной тому, что в наши дни называется бессознательным. «Воображение» – слово ничуть не хуже, чем «бессознательное», которое, как настаивал Фрейд, есть и остается такой же недоказанной и недоказуемой гипотезой, как и наши представления о воображении. Это просто слово, обозначающее нашу склонность укрупнять истории и расширять их до мифа. В мифе нет определенности, нет проверенного знания; это продукт нашего воображения. Но мы не можем жить без мифов, так же как культура не в состоянии выжить без литературы, живописи, музыки, поэзии или тех форм, которые мифологическое воображение принимает сегодня: кино, песен, рекламы. Однако принципиально важно знать, что миф – это только миф. Он предъявляет себя как нечто правдивое, но знание о его подлинной природе дает возможность редактировать историю.
Мы не настолько наивны, чтобы спутать оплаченный информационно-рекламный ролик с объективной информацией, поэтому мы не любим тех, кто настойчиво предъявляет организующий их миф в качестве первопричины: «Ты хочешь, чтобы я поверила, что ты бьешь своего ребенка, потому что твой отец был алкоголиком? Извини! Я не куплюсь на твой миф». Подавляющие мифы подобного рода можно разрушить, а полезные – усилить. Влюбиться – это возвышающий миф: «Ты хочешь, чтобы я поверила, что ты прекрасный, творческий, интересный, великодушный, способный человек? Да, я могу иметь с тобой дело в таком сценарии». Некоторые фильмы могут изменить нас. Неважно, что у них выдуманные сюжеты, мы чувствуем их внутреннюю правдивость. Их художественная и психологическая правда вызывает у нас резонанс, именно поэтому мы любим кинематограф. Несмотря на это, мы, как существа рациональные, нуждаемся в четком различении категорий правды. Фактическая правда – это не то же, что правда художественная или психологическая, и различие между ними имеет критическое значение. Мысль о репортере, который вместо изложения фактов может соткать правдоподобный вымысел, вызывает большое беспокойство. Факты в принципе никогда не должны смешиваться с вымыслом, хотя, как показывают исследования в области коммуникаций, такая путаница происходит гораздо чаще, чем нам хотелось бы признать.
Когда миф перестает выполнять свою функцию, первое, что с ним делают, – объявляют его «просто мифом». Мы называем что-то «всего лишь мифом», когда «ложь» (метафора), заключенная в нем, больше не действует на нас. После этого вымышленная история, сценарий подвергается деконструкции. Феминизм, антирасизм, экология и атеизм произвели такие впечатляющие «деконструкции». Многие мифы, несшие в себе подавление, были разоблачены как «ложь»: черное не уродливо; женское не слабо; природные ресурсы не неисчерпаемы; религия, церкви, священники и послушание – не самое важное в духовности. Этот завораживающий процесс уничтожения подавляющих мифов был назван деконструкцией. Радость от разоблачения мифа может быть бесконечной. Деконструктивисты не создали нового понятия, а только обновили теорию, стоящую за этим процессом. Деконструкцию можно также назвать работой интеллекта и рациональности, противопоставляя их вере и пропаганде. Это форма понимания, взгляд сквозь вымысел, претендующий на то, чтобы быть фактом.
Первый шаг к разоблачению мифа, как правило, состоит в предъявлении аргументов, подтверждающих его ложность: «Вы утверждаете, что женщинам нельзя выдавать права пилота, потому что гормоны делают их психически нестабильными? Неправда! Взгляните на статистику!» Мы еще не развенчиваем миф, а только расставляем факты по местам. Это первый шаг, так как для того, чтобы избавиться от негативного мифа, одной рациональности не достаточно. Только свежий, живой, заряженный новый миф несет в себе достаточно магии для замены мифа старого – изношенного, исчерпавшего себя, отставшего от жизни. Фактам противопоставляются факты, статистике – статистика, данным – данные, и это называется научным подходом. Но миф можно заменить только мифом, виртуальную реальность – другой виртуальной реальностью, символ – символом, историю – историей. Наряду с рациональными аргументами, направленными на логическую деконструкцию, должен появиться новый набор образов. Нужны новые истории, новые интерпретации, новые эпизоды в коллективном сценарии. Новый миф переворачивает старые ценности и предлагает, например, считать, что прекрасно иметь темную кожу, прекрасно быть женщиной или геем, прекрасен пожилой возраст, быть толстым не унизительно, атеизм добродетелен – и так с каждой ценностью, которая была частью старого гнетущего мифа.
Если почитать романы XIX века, можно убедиться, что в любом сюжете о женщине, собравшейся разводиться, скрыта мысль, что цена такой свободы может оказаться ей не по плечу2. Культурная заданность того времени определяла единственную позволенную женщине модель поведения: она могла воображать свою жизнь в роли самоотверженной жены, смиренной монахини или бесполой старой девы, преданной церкви, стареющим родителям, своим кошкам, бегониям и берегущей свою репутацию. Развод был разрешен законом, но литература подрывала смысл этого законного приобретения. Любой популярный роман, в котором фигурировала разведенная женщина, должен был показать ее обреченной, парией, нуждающейся, заблудшей душой. Для сравнения: примерно в 1960-е годы появилось очень много фильмов с абсолютно другим сценарием. В них изображались женщины, которые не только выживали, но процветали и – надо же! – наслаждались своей свободой. Развод как законный, приемлемый вариант прокладывал себе дорогу в литературе и киносценариях. Некоторые из них были написаны женщинами, которые начали самовыражаться как писатели и режиссеры, другие создали мужчины, настроившиеся на новый миф. Каждая коллективная общность постоянно обновляет свои мифы, и остановка этого процесса ведет к застою.
Сходный процесс происходит и в психике индивида. Она должна постоянно добавлять, вырезать, вставлять, сохранять, удалять психические содержания, а иногда переформатировать весь психический диск – иначе начнется стагнация. С деструктивным мифом надо обходиться, как со смертельным врагом. Психическое пространство между старым и новым мифами часто ощущается как мертвая зона. Именно так. Это зона, для которой глубинная психология предлагает свою карту, в которой отражена совершенно иная топография, чем в той, что используется для постановки медицинского диагноза.
Запутанное определение глубинной психологии
Глубинная психология – это общий термин, который продолжает создавать путаницу, потому что охватывает все подходы, учитывающие бессознательное измерение психики. Глубинная психология впервые была представлена как победа над истощающими симптомами невроза. Первоначально Фрейд действовал, как врач, ищущий причину болезни: если рука пациента парализована из-за подавляемого желания дать кому-либо пощечину, то психоаналитическое лечение разговором может помочь выявить бессознательное подавление и излечить паралич. Для Фрейда, Юнга и их близких последователей, обратившихся к глубинной психологии, было важно принадлежать к медицинской профессии, поскольку лишь таким путем они могли нарушить монополию церкви на заботу о душе. Первые два поколения глубинных психологов настаивали на том, что являются «врачевателями душ». Такая позиция была стратегически необходима. Это был полезный альянс, мудрая позиция. Только медицинская модель могла позволить им говорить на такие темы, как секс, пользоваться такими понятиями, как бессознательное. Звание врача давало им престиж, необходимый, чтобы бросить вызов религиозной монополии на работу с душой. Сегодня многие, если не все, глубинные психологи (включая и меня) считают, что необходимость в альянсе с медициной отпала. Это расщепление вызывает реальное напряжение, а временами приводит к несовместимости между подходами, которые технически принадлежат к глубинной психологии, поскольку все они принимают во внимание бессознательное, но располагаются в различных академических пространствах. Например, Кохут, Кернберг и Гандерсон в своих психодинамических теориях продолжают придерживаться таких терминов, как травма и лечение. Этот выбор помещает их в прямую оппозицию ко многим юнгианцам, постъюнгианцам3 и архетипическим психологам, таким как Джеймс Хиллман. К ним присоединяются теоретики религиозных учений, философии, литературной критики и мифологии4 – все те, кто категорически не согласен оставаться в рамках медицинской логики.
На протяжении всей этой книги я говорю о глубинной психологии, исключая из нее психодинамические подходы, потому что считаю, что свойственные им представления о травме и лечении ставят их на одну доску со взглядами, распространенными в XIX веке. Эти работы любопытно почитать, но я считаю, что они принадлежат к истории глубинной психологии, а не к ее будущему, потому что для того, чтобы заниматься наукой, надо владеть ее методом. Достижения современной неврологии и психиатрии категорически не соответствуют тому, что утверждают о бессознательном псевдонаучные теории.
