Жинетт Парис - Мудрость психики. Глубинная психология в век нейронаук
У меня есть друг. У его сына в старшем подростковом возрасте начались психотические приступы. Мой друг был преданным и компетентным отцом, его терпением восхищались все (и я в том числе). Однажды, впав в психотическую ярость, юноша убил жену моего друга – любовь всей его жизни. Я знала ее. Она была воплощением радости и сострадания, абсолютно лучезарным человеком. Психоз сына уничтожил шедевр, если можно применить это слово к человеку. Только сейчас я понимаю, отчего моего друга так раздражали знакомые, пытавшиеся «придать смысл» его неизмеримой трагедии. Он не мог вынести попытки объяснить случившееся в терминах предопределенности, судьбы и не желал слышать никаких успокоительных слов, вдохновленных религией или нью-эйдж. Что могло бы помочь ему, но чего он не получил, так это общество тех, кому свойственно чувство трагичности. В его кругу считается, что человеку, пережившему такую трагедию, достаточно погоревать год в соответствии с теорией, которая заявляет, что года достаточно. Если срок затягивается сверх так называемой «нормы» в 365 дней, то на 366-й день процесс оплакивания будет переименован и с этого момента обозначается как клинический симптом или как потакание собственным слабостям. Для моего друга все выглядело иначе. Перед ним был выбор: свести счеты с жизнью от отчаяния или научиться жить с этой трагедией в сердце до конца своей жизни. Тому, что случилось, нет искупления. Это останется трагедией навечно.
Желание найти смысл естественно для человека и проявляется в создании нарратива, но при этом часто возникает заражение верой в миф об искуплении, превращающий плохое в хорошее. «Мое дитя умерло, но сейчас это ангел на небесах» – частая защита от отчаяния, прямое следствие незавершенного траура по одному конкретному, долго существовавшему Богу. Ницше вполне оправданно расстраивался, когда окружавшие его люди пытались извлечь моральные уроки из философии, которая не содержала таковых. Почти непреодолимый рефлекс превращать все в мораль, делить на добро и зло берет свое начало в вере, идет от Бога, который диктует, что правильно, а что нет. Путешествие, в которое мы отправляемся во время глубинного анализа, в то же время является и отходом от такой религиозной обусловленности. Потребность в искупительных идеалах замещается другим типом сознания – способностью ценить вызывающие благоговение тайны психики. Когда человек открывается навстречу возможности жить полной и щедрой жизнью, жажда искупления ослабевает, а потребность в служении другим, культуре и природе возрастает.
Со времен Ницше необходимость в боге, который устанавливает правила морали, частично уступила место глобальному признанию универсальных принципов уважения достоинства Другого и его прав, чувству ответственности за собственные действия, ответственности за сохранение не только природы, но и культурного наследия. И все-таки каждый из нас на индивидуальном уровне изо всех сил стремится ответить на личный вопрос: «Зачем я живу?» Будучи агностиком, я не хочу жить в мире, лишенном духовных ценностей. А кто бы хотел? Скорее, я за такое устройство мира, при котором потребность в духовности была бы отделена от навязывания предписанных смыслов и предопределенных ценностей. Именно поэтому юнгианский и постъюнгианский подходы (особенно работы Джеймса Хиллмана) кажутся мне альтернативой религии. Это направление в психологии признает человеческую потребность в чем-то большем, чем Эго, но не позволяет религиозным ортодоксиям этим манипулировать.
Мое поколение, пожалуй, впервые в истории имеет свободу выбирать агностицизм, не рискуя при этом быть запуганным, проклятым, подвергнутым пыткам или сожженным на костре. Я испытываю чувство огромной благодарности, к примеру, за то, что академическая среда, временами стесняющая не меньше, чем туго повязанный пояс, все-таки позволила мне совершить длительное путешествие, в котором я заново открыла дохристианских богов и богинь. Изучая классику, я обнаруживаю богатство воображения, магию, эстетическую чувствительность, которая так очаровательна в своей противоположности ограничениям христианства. Иные духовные установки могут быть поистине расслабляющими. Будь это зубр в наскальной живописи Ласко, греческая Афродита или фигура Койота у американских индейцев – все эти нехристианские образы божественного служат духовной потребности видеть вещи «большими» и видеть «по-другому». Чтобы заполнить огромное внутреннее пространство, человеку недостаточно славы, здоровья и денег. Нам необходимо вообразить более обширный мир, такой, который обладает архетипическим измерением. Все люди, удовлетворив свои базовые потребности, начинают ощущать, что есть нечто за пределами сферы Эго. Многие по-прежнему с впечатляющим успехом предпочитают называть «это» Богом или Богиней, Любовью или Первым Принципом, или «каким угодно выбранным вами словом», как принято говорить в группе Анонимных Алкоголиков.
Этот богообраз, или божественный принцип, это выходящее за пределы Эго царство архетипа действительно отличается от традиционной религиозной веры. Он не требует того подчинения, которое с давних пор пытаются установить традиционные религии. Это радикальный отход от состояния веры. Это открытие целостности бытия, которое позволяет нам служить той или иной архетипической ценности человечества. Чтобы обладать трансцендентным качеством, эти абсолютно человеческие ценности – справедливость, истина, любовь, сочувствие и другие – не нуждаются в том, чтобы их передавал людям священник, гуру или проповедник. Трансцендентность, которая означает чувство ценности превыше материального мира, за его пределами и в стороне от него, не нуждается в упаковывании в религиозную догму. Монотеистические религии склонны приписывать все хорошее Богу, в то время как почти все плохое достается человеку или дьяволу. Они по традиции утверждают, что трансцендентность идет от их Бога. Языческие религии считались слишком простыми, недостаточно утонченными формами поклонения, годными только для крестьян. Одним из интересных последствий культурной глобализации может стать разоблачение притязаний христианства на трансцендентность как искусственной монополии, которую надо разрушить. Глубинная психология выступает как часть команды строителей, которые сносят старый дом. Она поддерживает и ускоряет оплакивание Бога.
Вместо упорного поиска идеала безупречного психологического здоровья (которое не более реально, чем Бог) я предпочитаю двигаться по пути от противного, прокладывая маршрут в стороне от того, что разрушает. Мы все имеем возможность развить в себе отвращение к жестокости, умение избегать нарциссических потаканий своим слабостям, неприятие манипулятивных, контролирующих, подавляющих отношений. Другими словами, психика может использовать негативный компас, указывающий прочь от сил, которые могут искалечить. Это оборотная сторона христианской фантазии. Следуя пути от противного, мы выбираем не глядеть в небеса в надежде узреть там Бога, а осторожно, на цыпочках, уйти в сторону от самых ужасных человеческих чудовищ.
Чудовища, таящиеся в психике, не нуждаются в отпущении грехов
Чтобы следовать по пути от противного и уклониться от деструктивных сил, необходимо получить ясное представление о том, чего следует избегать. Мы можем обратиться за вдохновением к литературе и кинематографу и представить эти разрушительные силы в виде чудовищ, демонов, диких зверей, электронных жучков, вирусов, инопланетных существ. Подойдет любой из этих образов. Давайте назовем «монстром» то, что другие называют неврозом. Различие между понятием невроза и образом конкретного монстра очень велико. Оно обозначает границу между естественными и гуманитарными науками. Символические образы разворачиваются в историю, тогда как невроз – это описанное в медицинских терминах нарушение. Абстрактное представление о неврозе обедняет воображение и ведет к клиническому лечению, в то время как история с действующим в ней монстром бросает вызов и призывает к героическому приключению. Нам всем нужно встретиться лицом к лицу со своими монстрами, малыми и великими, заурядными и необычными.
Монстр – и в мифологии, и в кино – определяется как злонамеренное существо, обладающее разрушительной силой и представляющее угрозу для людей. Присутствие психического монстра вызывает к жизни героя, который сразится с ним или перехитрит его, чтобы спасти людей. Например, в семье первый, кто осмелится нарушить привычный деструктивный порядок (будь то коварная, как змея, зависимость, зверь домашнего насилия, проклятие эгоцентризма или демон ипохондрии), становится мифологическим героем.
Все виды психоанализа начинаются со встречи с этими внутренними монстрами. Прежде всего, я осознаю, что этот психический вирус находится во мне, может разрушить и меня, и нас, и их. Если чудовище правит бал, то деструктивные силы вырываются на свободу. Должно пройти время, прежде чем человек почувствует, что он готов к героической встрече, и это одна из причин большой продолжительности анализа. Джозеф Кэмпбелл8 показал, как герой нередко поначалу пытается отказаться от трудной задачи и хочет остаться дома. Но в действительности варианта остаться дома нет: Элли и Тотошка уже не в Канзасе.
