Сабина Шпильрейн: Между молотом и наковальней - Лейбин Валерий Моисеевич
О, как прекрасно и ласково звучит! Мой Юнга, не доктор Юнг, а именно Юнга, мой Юнга.
Кажется, именно тогда в своем дневнике я впервые назвала моего лечащего врача «мой Юнга». С тех пор я так привыкла к этому ласкательному имени, что в порывах нежности не могла называть его иначе.
Да, меня выписали из лечебницы Бургхольцли. Но доктор Юнг по-прежнему оставался моим другом и учителем, который к тому же преподавал на медицинском факультете. Кроме того, он, как и прежде, интересовался моим здоровьем. Можно сказать, что он добровольно продолжал выполнять функции лечащего врача, причем совершенно бесплатно. При этом он выступал порой в качестве старшего коллеги, добровольно одалживал мне небольшие суммы денег.
С каждым днем дружба с Юнгом приобретала для меня все большее значение. Я была счастлива находиться вместе с ним. Когда он и я совершали обход пациентов в госпитале, радости моей не было предела.
Дневник дневником, но все же я не могла не поделиться своей радостью с кем-то еще, кроме самой себя. Это могли быть только мои родители, точнее моя мама.
Мой отец, Николай Аркадьевич (Нафтул Мовшович) Шпильрейн, был сыном варшавского купца. Несмотря на то, что он был энтомологом по образованию, он пошел по стопам своего отца и стал крупным торговцем: сначала купцом первой, а затем второй гильдии. В то время когда я появилась на свет, ему было 29 лет.
29 лет! Значит он родился в 1856 году.
Вот это да! Раньше я не придавала этому никакого значения. А ведь год рождения моего отца по-своему символичен. В 1856 родился Зигмунд Фрейд. Любопытное совпадение!
Нет ли в этом неизбежной предопределенности, связанной с тем, что позднее, много лет спустя, они познакомятся друг с другом, и Фрейд не только составит хорошее впечатление о моем отце, но и будет с уважением относится к нему?
Отец был довольно строгим и, установив свои порядки в доме, требовал от меня и моих братьев неукоснительного их соблюдения. Он сам владел несколькими языками и по составленному им расписанию его дети, включая меня, в определенные дни недели обязаны были говорить то на немецком, то на французском языках. Отец прививал нам также интерес к науке, музыке и литературе. Вместе с тем любые нарушения установленного им порядка в доме влекли за собой наказания.
С большим уважением относясь к своему отцу, я все же побаивалась его, как это было и в детстве. Поэтому я не могла писать ему о самом сокровенном – о моем чувстве к Юнгу.
А вот в письмах к матери я делилась своими восторгами, связанными с Юнгом. Тем более что моя мама, которая время от времени навещала меня в Цюрихе, виделась с Юнгом, могла оценить его профессиональную деятельность и в благодарность за мое лечение делала ему подарки лично или посылала их из Ростова-на-Дону.
Моя мама, Ева Марковна Люблинская, была на семь лет младше моего отца. Она всю жизнь прожила в Ростове-на-Дону, где и встретилась с моим отцом, который приехал в этот город в 1883 году. Получив азы медицинского образования, она работала стоматологом и, будучи владелицей дома, принимала пациентов у себя на дому.
С мамой я могла говорить на разные темы, особенно касающиеся тех девичьих переживаний, которые были слишком личностными, чтобы я доверилась кому-либо еще. Кроме того, не зная почему и не осознавая истинных причин происходящего, мне доставляло удовольствие именно маме рассказывать о своих чувствах к Юнгу, который, как мне казалось, мог обмениваться с ней информацией о моем состоянии здоровья, не ставя меня об этом в известность.
Конечно, далеко не всем я могла откровенно делиться с мамой. И все же она знала о моем особом расположении к Юнгу и о моей дружбе с ним.
Не все из того, что я писала в письмах маме, сохранилось в моей памяти. Но помнится, как в последних числах августа 1905 года, уже став студенткой, я написала ей следующее:
«Дорогая мамочка!
Я несколько устала, но полностью удовлетворена. Я необычайно счастлива, как никогда прежде в своей жизни. В то же время это ранит меня и я хочу плакать от счастья. Ты, возможно, догадалась, что причина всего этого – Юнг. Я навещала его сегодня. Юнг сказал, что мне не следовало бы носить дырявую шляпу и что мне также следовало бы починить туфли. Я ответила, что у меня не осталось денег, но я уже получила так много, что о большем просить родителей не могу. Тогда он вынудил меня рассказать ему, на что я потратила деньги. Затем он сделал предложение одолжить мне 100 франков на шляпу и починку туфель. Как тебе это нравится? Мне было настолько стыдно, что хотелось провалиться сквозь землю, но этого человека невозможно переспорить. С другой стороны, мне было приятно, что он совершил хороший поступок, и я не хотела мешать его порывам. Не говори ему об этом ни слова. Странно, как это приятно быть объектом его «благотворительного влияния» и позволять ему тратить на меня деньги. Естественно, я скоро верну ему деньги, но он еще об этом не знает. Вот, ты можешь видеть, что это за человек, мой Юнга. Он собирается прийти ко мне в пятницу (1-го сентября), в 3 часа. Если бы я только до этого времени смогла научиться готовить борщ!..»
Во власти сновидений
Как я ждала прихода Юнга! Мне так хотелось угостить его борщом. Ведь он даже не знает, какое это объедение – настоящий борщ.
Но в последние дни я была так занята и так уставала, что мне не удалось выделить достаточное время для приготовления такого же вкусного борща, какой получается у моей мамы. Придется отложить его приготовление до другого раза.
Мой Юнга пришел ко мне, как и обещал. Правда, он немного задержался, но эти несколько минут показались мне вечностью.
Он прошел в комнату. Как обычно, справился о моем самочувствии и сел на стул, стоящий чуть в стороне от стола.
Мое самочувствие?
Я была на седьмом небе. Хотелось прыгать и смеяться от счастья. И я не знала, что ответить Юнгу, боясь нечаянно выдать ту шальную радость, которая охватила меня.
Чтобы выиграть время, я обошла его и села на стул поближе к столу. Мне удалось справиться с волнением. Губы сами собой раскрылись, и я смогла лишь произнести:
– Все хорошо. Чувствую себя прекрасно.
– Мне показалось, что в последнее время Вы, Сабина, чем-то озабочены.
Юнг внимательно посмотрел на меня. Мое сердце учащенно забилось, готовое вот-вот выпрыгнуть из груди.
– Я прав? Или мне это показалось, – не дождавшись ответа, спросил Юнг.
– Все в порядке. Просто в последнее время я немного устала. Не обращайте внимания. Вот выкрою время, высплюсь, и усталость как рукой снимет.
– Вы мало спите? Не успеваете с учебой или не можете уснуть, когда ложитесь в кровать?
Вопросы Юнга застали меня врасплох.
Что это он спрашивает о кровати? Хочет знать, о чем я думаю, когда ложусь спать?
Не могу же я ему сказать, что подчас полночи лежу в кровати, думая только о нем.
– Вроде сплю нормально. Просто не получается уснуть мгновенно, как это бывает у других.
Опять приходится скрывать правду. Ну прямо как в клинике Бургхольцли, когда я была там в качестве пациентки!
А что делать? Не могу же я признаться в том, что поздними вечерами, перед отходом ко сну, сердце мое болит от нежности и любви.
– А как насчет сновидений? – снова спросил Юнг.
– Сновидений? – машинально переспросила я.
– Да.
Юнг немного помолчал и добавил:
– Вам снилось что-нибудь в последние дни, точнее ночи?
– Даже и не помню. В основном какие-то обрывки. Правда, было одно очень короткое и странное сновидение, но вряд ли оно представляет интерес.
– Как знать! Можете его рассказать?
– Не знаю, стоит ли. Все настолько запутанно. Какая-то мозаика, неразбериха.
– И все же попробуйте, – настаивал Юнг, с интересом, как мне показалось, взглянув мне прямо в глаза.
Перед его требовательным взором я не могла устоять, хотя, честно говоря, мне вовсе не хотелось рассказывать ему то странное сновидение. Оно приснилось мне в одну из последних ночей, когда, предаваясь сладостным грезам, я долго не могла сомкнуть глаз, но потом, устав от сковывающей тело дрожи, провалилась куда-то так глубоко, что уже ничего не ощущала.
