Жак Лакан - Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55).
Поместив кибернетику в этот контекст, мы без труда обнаружим его предшественников, например, в Кондорсе с его теорией голосов и коалиций или, как он выражается, партий, а еще раньше в Паскале, который и является ее отцом, у которого берет она свое подлинное начало.
Начну я, однако, с рассмотрения основополагающих понятий другой сферы наук, так называемых наук точных, начало нынешнего расцвета которых восходит к эпохе лишь немногим более ранней, нежели возникновение наук, построенных на предположении. Первые несколько затмили собой вторые, отодвинули их в тень, хотя на самом деле обе эти группы друг от друга неотделимы.
2
Каково определение точных наук? Можно ли сказать, что они, в отличие от наук, построенных на предположении, имеют своим предметом Реальное? Но тогда что такое Реальное?
Я не думаю, что мнения людей в этом отношении сильно расходились, — не думаю, вопреки всему тому, в чем старается убедить нас та психологизирующая генеалогия человеческой мысли, которая представляет себе первых людей грезившими наяву и утверждает, что желания детей принимают у них обыкновено характер галлюцинации. Удивительные представления, всем наблюдениям настолько противоречащие, что их нельзя охарактеризовать иначе как миф — миф, над происхождением которого следовало бы поразмыслить.
Смысл, который человек испокон веку придавал слову Реальное, следующий: это нечто такое, что вы всегда находите на одном и том же месте — независимо от того, были ли вы там раньше, или же вас там не было. Может быть, оно, это Реальное, чуть-чуть и подвинулось, но если оно подвинулось, его ищут в другом месте, стараясь понять, что его потревожило, и уверяя себя, что ему порою случалось двигаться и по собственной инициативе. В любом случае, оно всегда на своем месте, там ли мы или нас там нет. Наши собственные перемещения не имеют в принципе, за редким исключением, никакого сколь-нибудь действенного влияния на перемену места с его стороны.
Точные науки стоят, разумеется, с этой функцией Реального в самой прямой связи. Значит ли это, что в период, их развитию предшествовавший, в понимании этой функции человеку было отказано, что он слепо верил в то пресловутое всемогущество мысли, которое с пресловутой архаической стадией анимизма неизменно связывается? Дело не в том, что человек жил некогда в антропоморфном мире, от которого ожидал человеческих по характеру своему ответов. На мой взгляд, подобное представление совершенно наивно и понятие детства человечества ничему историческому не соответствуют. Человек не дожидался возникновения точных наук, чтобы считать, как и мы, что Реальное — это то, что всегда можно найти на одном и том же определенном месте. Так, в определенный час ночи та или иная звезда всегда находится над определенным меридианом и туда вновь вернется — она всегда там, всегда та же. Я не случайно привожу в пример небесный ориентир прежде ориентира земного — ведь карты звездного неба появились прежде карт географических.
Человек думал, то существуют места, которые сохраняются неизменными, но он верил также, что сохранность эта обеспечивается в какой-то мере и действиями его собственными. Долгое время люди придерживались того убеждения, что их ритуалы и церемонии — прокладка императором первой весенней борозды, гарантирующие плодородие весенние танцы, — его упорядоченные и значимые действия — действия в подлинном смысле этого слова, то есть речевые, словесные, — необходимы для удержания вещей на их привычных местах. Они не думали, конечно, будто Реальное исчезнет, если они не примут в поддержании порядка вещей своего участия, они боялись, что оно окажется потревожено. Они не претендовали на роль законодателей, но считали себя необходимыми, чтобы обеспечивать закону его постоянство. Оговорка очень важная, ибо сохраняет за существованием Реального строгую безусловность.
Решающий шаг был сделан, когда человек заметил, что его ритуалы, танцы и заклинания абсолютно ничего в ходе вещей не меняли. Прав он был или нет? Этого мы не знаем. Ясно одно: в наши дни мы этого первоначального убеждения больше не разделяем. Именно это и открыло для нас перспективу точных наук.
С того момента, когда человек приходит к убеждению, что великие часы природы ходят сами и продолжают показывать час даже когда нас тут нет, рождается новый, научный порядок. Научный порядок определяется тем, что из служителя природы человек становится ее прислужником. Он не может ею править, ей одновременно не повинуясь. Раб, он пытается ставить господина в зависимость от себя, прислуживая ему на совесть.
Он знает, что на свидание, которое он природе назначил, она придет вовремя. Но что, собственно, эта пунктуальность собой представляет? Это не что иное, как встреча в природе двух разных времен.
Существуют огромные часы — наша солнечная система, те естественные часы, которые людям надлежало расшифровать, что и стало одним из решающих шагов в создании точной науки. Но у человека должны быть еще и свои часы, механические. Кто из них точнее, кто пунктуальнее — природа или же человек?
Далеко не очевидно, что природа является на любое свидание. Можно, конечно, договориться считать естественным именно то, что время свидания соблюдает. Когда Вольтер сказал по поводу естественной истории Бюффона, что она вовсе не так уж естественна, как раз что-то в этом роде он и имел в виду. Это вопрос лишь определения: Моя нареченная приходит на свидания всегда, потому что когда она на них не приходит, я ее больше своей нареченной не называю. Может быть, это человеку свойственна точность? Где же искать источник точности, как не в согласовании одних часов с другими?
Обратите внимание на тот факт, что часы, точные часы, существуют лишь с того времени, как Гюйгенсу удалось в 1659 г. изготовить первый абсолютно изохронный маятник. Событие это положило начало тому, по выражению Александра Койре,
универсуму точности, без которого никакие действительно точные науки не были бы возможны.
Но где же она, эта точность? В основе ее лежит нечто такое, что мы в этот маятник и в эти часы ввели, некий заимствованный у некоторого естественного времени фактор — фактор g. Он знаком вам — это ускорение под действием гравитационного поля, то есть, по сути дела, выражение связи между пространством и временем. Выведен он с помощью определенного, говоря словами Галилея, ментального опыта и представляет собой не что иное, как гипотезу, воплощенную в инструменте. А если инструмент сделан для подтверждения гипотезы, проделывать опыт, который им подтверждался бы, нужды нет, ибо самим фактом работы инструмента гипотеза уже оказывается подтвержденной.
Но инструмент этот требуется еще и настроить на определенную единицу времени. А единица времени всегда заимствуется, всегда отсылает нас к Реальному, то есть к тому факту, что оно всегда возвращается где-то на одно и то же самое место. Единицей времени служит для нас звездный день. Если вы спросите физика — г-на Бореля, например, — он подтвердит вам, что если бы во вращении Земли, которым определяется продолжительность нашего звездного дня, обнаружилось бы незаметное, но по истечении некоторого времени вполне поддающееся оценке замедление, мы были бы абсолютно неспособны в настоящее время дать себе в этом отчет, так как временные деления, которые мы используем, именно исходя из этого звездного дня и реализуются, не позволяя нам, таким образом, контролировать его продолжительность.
Замечанием этим я хотел обратить ваше внимание на то, что если пространство измеряют с помощью эталона твердого тела, то время измеряют временем же, а это совсем другое дело.
Совершенно неудивительно в этих условиях, что определенная часть нашей точной науки может быть подытожена очень небольшим количеством символов. Именно к этому и ведет наше требование, чтобы все было выражено в терминах материи и движения, то есть материи и времени, так как движение-то, как нечто заложенное в самом Реальном, мы как раз и научились из наших расчетов путем сокращения исключать.
В конечном счете, маленькая символическая игра, к которой системы Ньютона и Эйнштейна сводятся, имеет к Реальному весьма слабое отношение. Наука, сводящая Реальное к нескольким маленьким буковкам, к небольшому набору формул, покажется, безусловно, нашим отдаленным потомкам блестящим предприятием, хотя не исключено, что блеску в ней к тому времени поубавится, ибо выводы ее окажутся несколько скороспелыми.
Усмотрев, таким образом, основание точности точных наук, каковым является инструмент, не пора ли нам задаться и другим вопросом — что это, собственно, за места? Другими словами, давайте займемся местами, рассматривая их как пустые.
Именно в связи с постановкой этого вопроса и возникло, в качестве коррелята к рождению точных наук, то исчисление, которое было, скорее, неверно, нежели правильно понято и которое получило название исчисления вероятностей. В научной форме оно впервые явилось на свет в 1654 г. в трактате Паскаля, посвященном арифметическому треугольнику, где оно выступает как расчет не случая, а шансов, возможности встречи как таковой.
