О добывании огня - Зигмунд Фрейд
Thy paleness moves me more than eloquence…[49]
Это можно истолковать так: «Твоя простота трогает меня больше, чем крикливость двух других». Золото и серебро «кричат», а свинец нем, как и сама Корделия, которая «любит и молчит»[50].
В древнегреческих историях о суде Париса ничего не говорится о такой сдержанности Афродиты. Каждая из трех богинь обращается к пастуху и пытается обольстить его щедрыми посулами. Как ни удивительно, в одной вполне современной трактовке той же сцены эта поразившая нас черта третьей богини проявляется снова. В либретто оперетты «Прекрасная Елена»[51] Парис, отвергнув домогательства двух других богинь, так описывает поведение Афродиты в этом состязании за приз прекраснейшей:
La troisieme, ah! la troisième!.. La troisieme ne dit rien.
Elle eut le prix tout de même…[52]
Если мы решимся свести все особенности нашей «третьей» к ее «немоте», то психоанализ покажет, что в сновидениях немота обычно символизирует смерть[53].
Более десяти лет назад один очень умный человек поведал мне сон, в котором сам он усматривал доказательство телепатической природы сновидений. Во сне он увидел своего отсутствующего друга, от которого очень давно не получал известий, и стал горячо упрекать того за долгое молчание. Друг ничего не ответил. Впоследствии выяснилось, что этот человек покончил жизнь самоубийством приблизительно в ту пору, когда моему собеседнику привиделся сон. Оставим проблему телепатии вне рассмотрения, однако, по-видимому, не может быть никаких сомнений в том, что здесь немота, явленная во сне, обозначала смерть. Прятаться и ускользать – это трижды случается в сказке о Золушке и принце – вот еще один безошибочный символ смерти во сне; то же самое можно сказать о заметной бледности, о чем напоминает «paleness» свинца в одном из вариантов шекспировского текста[54]. Было бы куда проще перевести эти истолкования с языка сновидений на способ выражения, присущий анализируемому мифу, сумей мы доказать, что немота должна истолковываться как признак смерти в других творениях человеческого духа, а не только в сновидениях.
Тут уместно обратиться к девятой истории из сборника сказок братьев Гримм, которая носит название «Двенадцать братьев». У короля и королевы двенадцать детей, все мальчики. Король объявляет, что, если тринадцатым ребенком будет девочка, мальчикам придется умереть. В ожидании рождения ребенка он велит изготовить двенадцать гробов. Опекаемые матерью двенадцать сыновей укрываются в глухом лесу и клянутся убить любую девушку, которая им встретится. Девочка рождается, вырастает и однажды узнает от матери, что у нее есть двенадцать братьев. Она решает их разыскать и в лесу находит самого молодого; он узнает сестру, но хочет спрятать из-за давней клятвы братьев. Сестра говорит: «Я охотно умру, если смертью своею смогу освободить моих двенадцать братьев из ссылки»[55]. Впрочем, братья нежно ее приветствуют, и она остается с ними и присматривает за их домом. В маленьком садике при доме росли двенадцать лилий; девушка их сорвала и подарила по цветку каждому брату. В тот же миг братья превратились в воронов и исчезли вместе с домом и садом. (Вороны – птицы-духи; убийство двенадцати братьев их сестрой представлено сбором цветов, а в начале истории – упоминанием о гробах и бегстве братьев из дворца.) Сестра снова готовится спасать братьев от смерти, и теперь ей говорят, что она семь лет должна быть немой и не произносить ни единого слова. Она выдерживает это испытание, подвергая себя смертельной опасности, то есть сама умирает за братьев, как и обещала до встречи с ними. Блюдя немоту, она в конце концов освобождает воронов.
В сказке «Шесть лебедей» братья, превращенные в птиц, освобождаются в точности тем же способом – их возвращает к жизни немота сестры. Девушка приняла твердое решение спасти братьев, «хотя бы даже ценою своей жизни»; позднее (став женой короля) она снова подвергла себя опасности, отказалась нарушить завет немоты, несмотря на возведенный на нее поклеп.
Безусловно из сказок можно собрать многочисленные дополнительные доказательства того, что немота должна трактоваться как символ смерти. Эти свидетельства побуждают сделать вывод, что третья из сестер, между которыми делается выбор, – мертвая. Но также она может быть кем-то другим, а именно самой Смертью, богиней смерти. Благодаря тому смещению, какое наблюдается довольно часто, качества, которыми божество наделяет людей, приписываются самому божеству. Меньше всего нас удивит такое смещение по отношению к богине смерти, поскольку в современных версиях и представлениях, которые предвосхищаются в анализируемых историях, сама Смерть есть не что иное, как мертвец. Если третья из сестер – богиня смерти, то сестры нам хорошо известны. Это богини судьбы (мойры, парки или норны), а третью из них зовут Атропос – Неумолимая.
II
Отложим на время попытки соотнести данное толкование с нашим мифом и обратимся к ученым-мифологам за разъяснением роли и происхождения богинь судьбы[56].
Древнейшая греческая мифология (у Гомера) знала всего одно божество, олицетворявшее неотвратимую судьбу. Дальнейшее превращение одной-единственной мойры в сообщество трех (реже двух) сестер-богинь произошло, по всей видимости, вследствие их соотнесения с другими божественными фигурами, с которыми мойры были тесно связаны, – с харитами и орами. Первоначально оры считались богинями небесных вод, низвергающими дождь и росу, повелительницами облаков, из которых проливается дождь; а поскольку облака представлялись чем-то таким, что прядется, и сами богини воспринимались как прядильщицы (это качество позднее перешло и к мойрам). В избалованных солнцем землях Средиземноморья именно от дождя зависит плодородие почвы, а потому ор стали почитать как богинь растительности. Красота цветов и изобилие плодов вменялись им в заслугу; кроме того, оры в избытке наделялись привлекательностью и очарованием. Они сделались божественными олицетворениями времен года, и, возможно, поэтому их три – если сама священная природа числа три не является здесь достаточным объяснением. Народы древности исходно различали всего три времени года – зиму, весну и лето. Осень добавилась лишь в поздние греко-римские времена, после чего ор часто стали изображать вчетвером.
Они сохранили свою связь со временем. Позже им приписывали управление временем суток, по сходству с временами года, и в конце концов их обозначение превратилось в обозначение промежутка времени – часа (heure, ora). Норны из германской мифологии родственны орам и мойрам, а их имена тоже отражают ход времени[57]. По естественным причинам люди начали глубже постигать сущностную природу этих божеств и соотносить их с закономерностью
