Роберт Райт - Моральное животное
Сдвиг от серьезности 19-го века к цинизму 20-го привёл, в частности, к Зигмунду Фрейду. Как и новые дарвинисты, фрейдисты полагали, что наши самые невинные действия подразумевают хитрые подсознательные цели. И также, как и новые дарвинисты, усматривали животную сущность в ядре подсознательного.
Но это не всё, что есть общего у дарвинизма и фрейдизма. Несмотря на всю критику последних десятилетий, фрейдизм остаётся наиболее влиятельной поведенческой парадигмой нашего времени и академически, и нравственно, и духовно. К тому же положению стремится и новая дарвиновская парадигма.
На почве этого соперничества есть смысл распутать психологию Фрейда и эволюционную психологию. Но есть также и другие причины, возможно, более важные: нюансы цинизма, в конечном счёте порождённые этими двумя школами — различны, различны и ключевые вопросы доктрин.
И дарвиновский, и фрейдовский цинизм содержат меньше горечи, чем цинизм стандартной социологической модели. Обе они полагают мотивы человека в значительной степени неосознанными; они рассматривают человека, по крайней мере, как сознательную личность, своего рода невольным сообщником. Если боль — это цена, заплаченная за внутреннюю отговорку, то человек может быть достоин как сострадания, так и как подозрения. Каждый из нас в чём-то — жертва. Именно в объяснении того, как и почему случаются такие жертвы, две поведенческие школы и расходятся.
Фрейд размышлял как дарвинист. Он пытался смотреть на человеческую психику как продукт эволюции, и уже тот факт, что эволюции самой по себе, навсегда вызовет любовь к нему эволюционных психологов. Каждый, кто рассматривает людей как животных, управляемых сексуальными и другими низменными импульсами, не может быть во всём неправ. Но Фрейд неправильно истолковал базовые пути эволюции, слишком акцентировался, например, на ламарковской идее о том, что признаки, приобретённые посредством опыта, передаются биологически. Эти и некоторые другие столь же ошибочные представления были обычны в те дни; и то, что некоторые из них поддерживал Дарвин или, по крайней мере, потворствовал путём уклонения от критики, может быть неплохим оправданием. Но факт остается фактом, эти представления побуждали Фрейда говорить много бессмысленностей (с точки зрения современной дарвиновской парадигмы).
Зачем людям может быть нужен инстинкт смерти ("Танатос")? Зачем девочками нужно желать мужские гениталии ("зависть к пенису")? Зачем мальчикам может быть нужен секс с их матерями, и зачем им нужно убивать своих отцов ("Эдипов комплекс")? Если вы представите себе гены, которые однозначно поощряют любой из этих импульсов, то вы увидите гены, однозначно не приспособленные для стремительного распространения в популяции охотников-собирателей.
Нельзя не отметить проницательность Фрейда в отношении психических динамик. Нечто, напоминающее Эдипов конфликт между отцом и сыном, действительно может иметь место. Но в чём его реальные корни? Мартин Дали и Марго Вильсон доказали, что здесь Фрейд смешал несколько различных эволюционных динамик, которые полностью или частично основаны на отношениях родитель-потомок.
Вот как этот конфликт объяснил Роберт Триверс. Когда мальчики становятся юношами, они, особенно в полигинийном обществе (каковой была наша наследственная среда), могут начать конкурировать со своими отцами за одних и тех же женщин. Тех же — кроме матерей мальчиков. Кровосмешение часто приводит к слабоумию у потомков, так что подвергать мать рискам и трудностям беременности ради рождения репродуктивно ничтожного брата — совсем не в генетических интересах сына (следовательно, мальчиков, пробующих совратить своих матерей будет мало). В более юном возрасте у мальчика (в этом аспекте и у девочки) может быть конфликт с родителем, который связан с матерью, но не с сексом как целью. Скорее, сын и отец борются за ценное время и внимание матери. Борьба, конечно, имеет сексуальный подтекст, но только в том смысле, что генетические интересы отца призывают к оплодотворению матери, а сын желал бы отсрочки зачатия родного брата (например, путем длительного кормления грудью, которое несовместимо с овуляцией).
Эти виды эволюционистских теорий часто спекулятивны и на этой ранней стадии роста эволюционной психологии плохо проверены. Но в отличие от теорий Фрейда они привязаны к кое-чему твёрдому — к пониманию процессов эволюции человеческого мозга. Эволюционная психология легла на курс, основные параметры которого уже отчётливы, и который в ходе следования по нему непрерывно уточняется, исходя из диалектики науки.
На пути к прогрессу начинают определяться рукоятки человеческой природы, те, что были присущи, например Чарльзу Дарвину, как и всему человечеству. Он в определённых рамках заботился о родственниках. Он стремился к статусу. Он стремился к сексу. Он пытался произвести впечатление на пэров, понравиться им. Он старался подавать себя как хорошего человека. Он создавал союзы и поддерживал их. Он старался нейтрализовать конкурентов. Он обманывал себя, когда превосходящие его возможности цели были очень навязчивы. И он испытывал все чувства — любовь, вожделение, сострадание, почтение, амбиции, гнев, страх, муки совести, вину, обязательность, позор и тому подобные чувства, толкающие людей к этим целям.
Когда дарвинист распознаёт в Дарвине (или ком-либо ещё) основные ручки управления человеческой природой, его далее спрашивают: каковы особенности настройки этих рукояток? Дарвин имел необычно чувствительную совесть, он поддерживал его союзы с необычной заботой. Его очень волновало мнение других о себе. И так далее.
Откуда взялись эти особенности настроек? Хороший вопрос. Почти никто из психологов-эволюционистов не брался за конкретные инструменты новой парадигмы, так что ответов пока мало. Но путь к этим ответам, по крайней мере, в широком смысле, довольно ясен. Молодая, пластичная психика формировалась, опираясь на реакции, которые в древней среде обитания, вероятнее всего, способствовали бы распространению генов. Реакции, возможно, стремятся отразить две вещи: конкретный вид социальной среды, где вы находитесь; и конкретные виды вашего возможного воздействия на эту среду.
Некоторые реакции сформированы обстановкой в семье. Фрейд был прав, полагая, что родственники, в особенности, родители, очень значимы для формирования психики. Фрейд был также прав, полагая, что родители не абсолютно милостивы, они, возможно, находятся в состоянии глубокого конфликта со своими детьми. Теория конфликта родитель-потомок Триверса считает, что частично тонкая настройка психики может преследовать генетические цели не настраиваемого (ребёнка), а настройщика (родителя). Распутывание этих двух типов влияния семьи — обучения и эксплуатации — нелёгкая задача. В случае самого Дарвина это особенно трудно, ибо некоторые из черт его характера — большое почтение к власти, подверженность тяжёлым сомнениям — будучи полезны всему социуму, могут быть невыгодны родственникам.
Если при изучении поведения учёные намерены для прослеживания умственного и эмоционального развития использовать новый дарвинизм, то им нужно будет отказаться от одного предположения, часто неявно присутствующего как в размышлениях Фрейда, так и психиатров вообще (и в этом отношении — почти всех нас). Это предположение полагает боль признаком чего-то неправильного, ненатурального, признаком того, что что-то испортилось. Как подчёркивал эволюционный психиатр Рандолф Несс, боль — часть замысла естественного отбора (что, конечно, не означает, что это хорошо). Обширная боль была выработана чертами психики, которые повышали эффективность Дарвина как животного: его «сверхобострённая» совесть, его неустанная самокритика, его "стремление заслуживать доверие", его "преувеличенное почтение к власти". Если и вправду отец Дарвина (как предполагается) частично культивировал эту боль, то, возможно, будет ошибкой ставить вопрос о том, что за демоны заставили его делать это (пока вы, возможно, не ответите тогда: "гены, которые работали как швейцарские часы"). Более того, наверное, ошибочно предполагать, что молодой Дарвин не способствовал на некотором уровне этой боли; люди, возможно, неплохо приспособлены к восприятию этих болезненных указаний, лишь бы они способствовали распространению генов (во всяком случае, в древних условиях). Существует много явлений, напоминающих родительскую жестокость, которые не могут быть примером конфликта родитель-потомок по Триверсу.
Однако одно состояние — неуверенность, от которой страдал Дарвин, — может сопротивляться пониманию, пока психологи считают его неестественным. Возможно, что в древности она имела смысл для людей, не могущих подняться в социальной иерархии классическими средствами (физическая сила, симпатичная внешность, обаяние), вынуждая их прибегать к другим способам. Один такой способ состоял бы в удвоении обязательств по взаимному альтруизму, то есть в чувствительной и даже болезненно чувствительной совести, и хроническому опасению, что тебя не любят. Стереотипы высокомерного, идущего напролом бойца и льстивого, почтительного мещанина без сомнения преувеличены, но они могут отражать статистически валидную корреляцию, и они явно имеют эволюционный смысл. Во всяком случае, опыт Дарвина под этот случай вполне подпадает. Он был мальчик не маленький, но неловкий и интровертированный; он писал, что в начальной школе "я не мог набраться смелости для борьбы". Хотя его скрытность была ложно истолкована некоторыми детьми как надменность, он был известен своей добротой, один его одноклассник вспоминал: "Он с удовольствием оказывал разные услуги своим товарищам". Капитан Фицрой позже поразится тому, как Дарвин умеет "делать всякого своим другом".
