Жак Лакан - Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55).
Вот схема, о которой идет речь.
S— это буква S, субъект аналитический, другими словами, вовсе не субъект в его целокупности. Нам все уши успели прожужжать разговорами о том, что субъект-де берется в его целокупности. Почему он, собственно, должен быть целокупным? Нам лично об этом ничего не известно. А вы — вы когда-нибудь таких целокупных существ встречали? Это, наверное, идеал. Я их не встречал никогда. Лично я не целокупен. Да и вы тоже. Будь мы целокупны, мы и были бы каждый сам по себе, а не сидели бы здесь вместе, пытаясь, как говорят, организоваться. Это не субъект в своей целокупности, это субъект в своей открытости. Он, как и водится, сам не знает, что говорит. Знай он, что говорит, он бы здесь не был. А так вот он, здесь, внизу справа.
Ну, разумеется, видит он себя вовсе не здесь — так не бывает, даже в конце анализа. Он видит себя в (я), и вот почему у него есть собственное Я. И он думает, вероятно, что это Я это он и есть. Так думают все, и никуда от этого не денешься.
С другой стороны, анализ объясняет нам, что Я является формой, которой принадлежит безусловно основополагающая роль в образовании объектов. В частности, именно в форме другого в зеркале является ему тот, кого мы, по чисто структурным соображениям, называем ему подобным. Эта форма другого находится с его Я в самой тесной связи — она накладывается на него, и мы обозначаем ее а'.
Имеется, таким образом, плоскость зеркала, симметричный мир эго и однородных других. И от этой плоскости нужно отличать другую, которую мы называем стеной языка.
Именно в порядке, установленном стеной языка, и черпает воображаемое свою ложную реальность, которая остается, тем
не менее, реальностью засвидетельствованной. Собственное Я (в нашем его понимании), другой, подобный — все эти воображаемые сущности являются объектами. Разумеется, лунам они не однородны, и мы всякий раз рискуем об этом забыть. Но объектами они, безусловно, являются, будучи как таковые поименованы внутри однородной организованной системы — системы стены языка.
Говоря со своими ближними, субъект пользуется общим для всех языком, в котором воображаемые Я выступают как вещи не просто вне-существующие (ex-sistantes), a реальные. Будучи не в состоянии узнать, что же именно находится в поле, где конкретный диалог протекает, он имеет дело с определенным числом персонажей: а', а''.Ив той мере, в которой субъект ставит их в связь со своим собственным образом, те, с кем он говорит, становятся одновременно теми, с кем он себя отождествляет.
Говоря так, нельзя упускать из виду основное допущение, из которого мы, аналитики, исходим — мы твердо убеждены, что существуют и другие субъекты помимо нас, что существуют между субъектами отношения вполне неподдельные. У нас не было бы причин так думать, не будь наше убеждение засвидетельствовано тем фактом, который как раз субъективность и характеризует — тем фактом, что субъект способен нас обмануть. Это и есть решающее доказательство. Я вовсе не утверждаю, что это единственное основание реальности другого субъекта, — это его доказательство. Другими словами, на самом деле мы обращаемся к A1, A2, которые и суть то, о чем нам ничего неизвестно — настоящие Другие, истинные субъекты.
Они находятся под другую сторону стены языка — там, где мне никогда до них не добраться. Это ведь к ним, по сути дела, обращаюсь я каждый раз, когда произношу слово истины, но достигает оно, по законам отражения, лишь а' да а''. Я всегда устремляюсь к субъектам истинным, а довольствоваться мне приходится только тенями. От Других, истинных Других, субъекта отделяет стена языка.
Если речь основывается на существовании Другого, истинного, то язык создан для того, чтобы отослать нас к другому объективированному, к другому, с которым мы вольны обращаться как нам угодно, в том числе и почитать его за объект, то есть
заранее полагать, что он сам не знает, что говорит. Когда мы пользуемся языком, наше отношение к другому все время витает внутри этой двусмысленности. Другими словами, язык создан как для того, чтобы укоренить нас в Другом, так и для того, чтобы в принципе помешать нам его понять. Именно с этим имеет дело аналитический опыт.
Субъект не знает, что говорит, и на то у него есть сама уважительная причина — ведь он не знает, что такое он сам. Зато он себя видит. Вы прекрасно знаете, что видит он себя по ту сторону зеркала и притом весьма неотчетливо, что объясняется принципиально незавершенным характером его зеркального первообраза [Urbild], который является не просто воображаемым, но вдобавок и иллюзорным. Именно этим фактом и объясняется то извращенное по своему характеру отклонение, что наблюдается в последнее время в аналитической технике. Субъект, с ее точки зрения, призван соединить в одно целое все более или менее расчлененные и расчленяющие его формы того, в чем он ошибочно усматривает самого себя. Он призван собрать воедино все действительно пережитое им в прегенитальной стадии, свои разбросанные члены, свои частичные влечения, всю последовательность частичных объектов — вспомните Святого Георгия Карпаччо, готового обуздать дракона, с разбросанными вокруг отрубленными головами, руками и т. п. Анализ же призван способствовать тому, чтобы Я смогло набраться сил, реализовать себя, стать цельным. Бедное Я! Когда к цели идут прямо, когда ориентиром служит воображаемое и прегенитальное, в результате неизбежно приходят к анализу того типа, в котором потребление первичных объектов происходит посредством образа другого. Сами не зная почему, авторы, следующие этим путем, приходят к тому же самому выводу: Я не способно воссоединиться с собой и восстановить свою целостность иначе, как посредством себе подобного, которого субъект имеет перед собой (или позади себя — результат будет тот же).
Дело в том, что свое воображаемое Я субъект воссоздает вокруг другого центра, в форме Я аналитика. Причем Я это не остается просто воображаемым, так как речевое вмешательство аналитика мыслится не иначе, как встреча двух Я, как осуществляемая аналитиком проекция строго определенных объектов.
Анализ, в перспективе этой, всегда оказывается представлен и спланирован в плоскости объективности. Задача его, как пишут сторонники этой точки зрения, состоит в том, чтобы позволить субъекту перейти от реальности психической к реальности истинной, то есть к луне, воспроизведенной в Воображаемом точь-в-точь, что от нас тоже вовсе не скрывают, по образу Я психоаналитика. При этом они оказываются достаточно последовательны, чтобы отметить, что речь вовсе не идет о попытке субъекта чему-то научить или дать ему представление о том, что должен он в мире делать: работа ведется именно в плане Воображаемого. Вот почему более всего ценится то, что считают расположенным за тем, что рассматривается как иллюзия (а вовсе не стена) языка, — неизреченное переживание.
Среди приводимых клинических примеров есть один очень забавный: пациентку мучает мысль, что аналитик знает, что лежит у нее в чемодане. Она знает это, и в то же время не знает. Все, что она по поводу этой воображаемой озабоченности может сказать, аналитиком игнорируется. И вдруг неожиданно приходит понимание того, что это как раз самое важное и есть — она боится, что аналитик похитит у нее то, что у нее в животе, то есть содержимое чемодана, символизирующее ее частичный объект.
Понятие воображаемого усвоения частичных объектов посредством фигуры аналитика ведет, если воспользоваться заглавием, которое дал Бальтазар Грациан своему сочинению о Святой Евхаристии, к своего рода Comulgatorio, к воображаемому потреблению самого аналитика. Хорошенькое причастие — мясной прилавок, голова с торчащей из носу петрушкой или кусочек, вырезанный из ягодицы, одним словом, как писал в Сосцах Тиресия Аполлинер: Съешь ноги твоего аналитика под тем же соусом, — вот что лежит в основе такого рода аналитической теории.
Не существует ли, однако, другой концепции анализа, концепции, которая позволяла бы заключить, что анализ представляет собой нечто иное, нежели воссоединение продуктов присущего субъекту воображаемого расчленения?
Расчленение это действительно существует. Оно является одним из тех измерений, которые позволяют аналитику действовать методом идентификации, сообщая субъекту свое собственное Я. Детали я опускаю, но нет сомнения, что, воспользовавшись определенной интерпретацией сопротивления, аналитик может, сводя целостный опыт анализа исключительно к воображаемым его элементам, проецировать на пациента те или иные характеристики своего собственного Я, Я аналитика, — насколько и в каком отношении иными могут они оказаться, в конце анализа становится очевидным! То, чему учил нас Фрейд, этому прямо противоположно.
