Алексей Меняйлов - Катарсис. Подноготная любви (Психоаналитическая эпопея)
Однако главной героиней становится не она, Соня, а её сестра Таня. Воспевается как лучшая из женщин почему-то не жена, а свояченица. Как это можно совместить с его собственной супруге объяснениями в любви и лишь братским общением с Таней?
«Всё что разумно, то бессильно; всё, что безумно, то творчески производительно», — сказал Толстой как раз в период ласкового созерцания образа Наташи. Позднее, 26 марта 1870 года, он записал эту фразу в дневник и далее пояснил: «Это значит — другими словами, что то, что есть сама сущность жизни, непостижимо разумом».
Следует уточнить: его, Льва Николаевича, разумом непостижимо. И не потому, что глуповат, а потому, что поддался искушению поселить рядом носителя злой воли.
Величайшие произведения создаются отнюдь не сознанием, а подсознанием, — эта мысль уже привычна в современной культуре, понимал это и Лев Толстой. Иными словами, сознанием и чувствами пользуются для того, чтобы написать не имеющие ценности литературные поделки и чтобы вступать в торгашеский брак (тип «игра»), а подсознанием — чтобы написать такие произведения, как «Война и мир», или вступить с женщиной во взаимоотношения совсем иного рода. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Пьер (Толстой), влюблённый в Наташу (Таню), женится на подавляющей личности Элен (Софье), мучается от отсутствия чего бы то ни было с ней общего и, наконец, после смерти Элен и «обновления нравственной физиономии» всё-таки с Наташей соединяется. Пьер умнее Толстого, во всяком случае, в том отношении, что 15 лет своей жене в любви не объясняется и находит в себе мужество признаться, что это была ошибка, глупость, соблазн, несчастье, которое есть следствие дурного состояния души. Толстой стал прозревать (на логическом уровне) приблизительно на 15-м году семейной жизни. Но только спустя 22 года, в 1884 году, Лев Николаевич впервые собрал мешок и вышел в сторону Тулы. До Тулы 10 вёрст, и с полдороги Толстой повернул назад.
Обращаясь к своему сознанию и, как он того ждал, к обретённым чувствам, Толстой «узнаёт», что до безумия любит ту, от которой не он первый сходит с ума. Уединяясь же с пером в руках и входя в особое творческое (изменённое) состояние, он узнавал, что биофил, подобный Пьеру, достоин на своём жизненном пути соединиться с биофилкой, подобной Наташе, а некрофилке (Элен) лучше всего умереть. Но это только в особом, изменённом, творческом состоянии… (Не зря впоследствии Соня не позволяла ему закрывать дверь в кабинете: интуитивно она понимала, что ей это не на пользу! Лучше сказать, он молился, потому что писание — был его способ приобщения к истине.)
Впрочем, это ещё вопрос, которое из состояний сознания следует считать изменённым, — то, в котором мы находимся постоянно и не можем верно оценить происходящее вокруг, или то особенное, творческое, в котором создаются «выдуманные» произведения, подобные «Войне и миру», и передвигаются, если на то есть воля Божья, горы. То, в котором ищущий в состоянии максимально близко приблизиться к пониманию, что же с ним происходит реально, и какая из женщин на самом деле его.
Однако Пьер в результате психоэнергетической нахлобучки оказался, с благословения жреца госрелигии, повенчанным с Элен, избавиться от которой можно было только с её смертью, в чём ей, смерти, Лев Толстой и не препятствовал. В своей эволюции к смерти Элен проходит стадию обращения в для неё ещё более истинную и государственную, чем православие, религию — католическую, и, наконец, умирает от неопасной болезни, кажется, инфлюэнцы. Наташа также оказывается после смерти князя Андрея свободной и, наконец, обретает своё счастье под гостеприимной крышей биофила Пьера, который в противоположном от Элен движении проходит через стадию чисто понятого сектантства в форме масонства, которое он, естественно, тоже перерастает. (И это всё до религиозных исканий самого Толстого!)
Так что же прототип Наташи? Какова её судьба? И в какой степени её судьба совпадает с судьбой Наташи?
Да, Анатолий был, фамилия его была Шостак, он был русский, но звали его Анатолем, то есть именем подчёркнуто нерусским, что указывает на отсутствие самобытности, поскольку подражающий формам чужой культуры не может быть самобытным, а следовательно, и высоконравственным. Анатоль Курагин был таким же. Но если в судьбе Наташи Анатоль был высшей точкой череды болезненных зависимостей, после которой она обрела «обновлённую нравственную физиономию», то не так было у Тани.
Замуж-таки Таня вышла, но в возрасте 20 лет, то есть в возрасте, для девушки, по понятиям того времени, для вступления в брак достаточно почтенном. Вышла она после нескольких бурных романов, за своего двоюродного брата Сашу Кузминского, который был Таниной «первой любовью» (правда, романтично, как в бульварном романе?). Вышла, как уверяла, не из расчёта, а потому что былое чувство «стало оживать». Из этих слов очевидно, что Таня во всех своих несчастьях отдавалась чувствам одного и того же рода и, отдаваясь тем же чувствам, которые и прежде составили несчастье её жизни, вышла замуж, жила с мужем, рожала детей, некоторых схоронила, схоронила наконец и своего мужа, а потом умерла и сама. Но всё это было после. Прежде была надежда, были возможности, свобода и «непохожие» взаимоотношения между ней и Львом Николаевичем.
Когда Толстой работал над первыми томами «Войны и мира» и когда публиковал их, Таня, с которой Лев Николаевич списывал целые страницы, замужем ещё не была, поэтому Кузминский попадает в роман под именем Бориса, тоже близкого родственника. Действительно, Наташин первый поцелуй был с ним, была и кукла, но в романе Борис такую женщину, как Наташа, разумеется, не получает.
Итак, первый роман Тани — с двоюродным братом Кузминским. Затем она в себе обнаруживает ещё более сильное чувство, на этот раз к подленькому Анатолю, и решает, что на этот раз это и есть настоящее. Интересно, что — так же, как и Наташа, — Таня хочет выйти замуж за обоих. (Учитывая чувствительность Тани, это может означать существование двух психоэнергетических травм.) Сила чувства Тани к хлыщу Анатолю скорее всё-таки напоминает чувство Наташи к князю Андрею, чем к Анатолю Курагину. Но, тем не менее, и такой силы «любовь», по мнению Толстого-родственника, была ужасна — Лев Николаевич хватался за голову и переубеждал Таню, пользуясь тем, что она относилась к нему как ко второму отцу. (Письмо Тани от 25 ноября 1865 года: «…Искренна я с тобой всегда и прежде была, и теперь буду… Ты мне и лучший друг, и второй отец, и всегда это так будет, и я тебя очень, очень люблю, и где бы я ни жила и ни была, это никогда измениться не может».) Переубедить он её отчасти смог и Анатоля из Ясной Поляны выпроводил. Восприимчивая Таня несколько пришла в себя, повеселела, но тут на неё навалилось чувство ещё большее, и, как вы уже догадываетесь, последний источник чувства (Сергей Николаевич) поступил с Таней подлее всех предыдущих. Но поступил он с ней так не потому, как объяснили бы это современные девицы, что просто она позволяла, а позволяла потому, что просто сильно любила, и потому он мог позволить себе всё. Вовсе нет. Он просто был подонок, говнюк. Сильным, побуждающим к страстной любви некрополем обладают лишь люди с определённой нравственностью.
Влюбилась Таня, как и Наташа, рядом с Элен (простите, с Соней!!!), потому что Соня вообще во многом определяла Танины воззрения на жизнь. Таня так до конца и не смогла изжить почитания Сони как главной подруги. Близость с Соней подготавливала (отрицала) интеллект Тани к страстной любви. А объектом был — как бы вы думали, кто? Впрочем, вы уже знаете — брат Льва Николаевича, Сергей Николаевич. Как и своей женой Соней, Лев Николаевич братом своим восторгался — и не удивительно: как Соня отличалась от своей сестры Тани, так и Сергей от Льва. Лев же вообще объявлял лучшими людьми тех, рядом с которыми впадал в гипнотический транс: Соню — как лучшую из женщин, Черткова — как лучшего из друзей, Сергея Николаевича — как лучшего из братьев. Пытаясь объяснить своё восхищение братом-мизантропом, Лев Николаевич, не найдя в нём качеств положительных, договорился до того, что причиной восхищения Сергеем Николаевичем назвал… исключительный его эгоизм. Мысль, абстрактно-логически совершенно правильная, но не приведшая Льва Николаевича к «обновлению нравственной физиономии», и он позволил себе восхищаться братом и дальше. В отношениях с братом Льва Николаевича не могли защитить даже его профессиональные знания. 20 октября 1896 года он записал в дневнике:
«В художественном произведении главное душа автора. От этого из средних произведений женские лучше, интересней. Женщина нет-нет, да и прорвётся, выскажет самое тайное души — они и нужны, видишь, что она истинно любит, хоть и притворяется, что любит другое. Когда автор пишет, мы — читатели — прикладываем ухо к его груди и слушаем и говорим: дышите. Если есть хрипы, они скажутся. И женщина не умеет скрывать. А мужчины выучатся литературным приёмам и его уже не увидишь из-за его манеры, только и знаешь, что он глуп, а что у него за душой — не увидишь».
