Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский
К базовым элементам этого желания мы обратились уже тогда, когда указали, что оно находится в определенном отношении к тревоге, притом что последняя также не является некоей имманентной данностью, лишенной всякой связи с историческими обстоятельствами. Напротив, многое указывает на то, что как компоненты этой тревоги, так и сам ее предмет Фрейд обнаружил в своем непосредственном окружении. Узнать, что это окружение собой представляло, можно из разных источников, однако даже в совокупности они не дают полной картины – в силу не фрагментарности каждой из версий, но отсутствия оптики, достаточной для обращения не к личности Фрейда и его достижениям, а к причинам его действий в направлении реализации своего желания. В этом состоит недостаток всех существующих фрейдовских биографий – даже старательное изложение фактов, например, Эрнестом Джонсом[5], попытавшимся досконально реконструировать все противоречивые искания Фрейда в области теории, отмечено научно-философским подходом, где любое колебание принимается за сомнение в исследуемом предмете, понятом зачастую чрезвычайно узко. С точки зрения Джонса, Фрейд озабочен поиском наилучших средств донесения своей мысли, чему препятствует сама сложность избранной им интеллектуальной миссии – сложность эта, по мнению Джонса, носит научно-объективный характер и не зависит от настроений окружавшей Фрейда среды.
Однако импульс фрейдовскому учению придавало вовсе не это. В его случае источником тревоги выступала другая область, идентифицированная в момент рождения анализа самим Фрейдом как область суждений о его деятельности со стороны профессионального окружения. Притом, хотя задолго до реализации аналитических замыслов уже были очевидны как соответствующий настрой этого окружения, так и специфика циркулирующих в нем профессиональных формулировок, Фрейд непосредственно сталкивается с ними в тот болезненный для него момент, когда собственная деятельность начинает вызывать у него сильные колебания.
Последние заслуживают отдельного внимания, поскольку даже при самом слабом о них представлении их все равно продолжают упрощать. Так, считается, что своим успехом Фрейд обязан привнесенному им в дело анализа фактору сексуализации. Иногда поправляют, что открытие это принадлежит не Фрейду, а доктору Йозефу Брейеру. На деле, роль Брейера также не является ведущей, поскольку ко времени его принятия в члены-корреспонденты Венской академии наук вся среда, исторически формировавшаяся вокруг взаимодействия врача-психоневролога с истерическим пациентом, была сексуализирована практически тотально. Именно в силу этой плотной сексуализации не было ни малейшей возможности привнести в сложившиеся практики врачевания что-либо иное. Систематически приписываемая самому́ истерическому субъекту патологическая сексуализация, на которую якобы указывала история с ложной беременностью «пациентки Анны О.», Берты Паппенгейм, на деле, как со всей ясностью показал ее случай, исходила от самого терапевта.
Таким образом, в области сексуальности Фрейдом было впервые открыто не желание истерического субъекта, а желание врача, которое в дальнейшем всегда будет обсессивно Фрейда преследовать, одновременно выступая пробным камнем для всех его последующих суждений. Именно сюда следует помещать его предварительные соображения касательно истерии, в частности ошибочное и излишнее с точки зрения современных аналитиков предположение о том, что истеричка стала жертвой раннего совращения отцом. В этом заявлении содержится истина, но истина психоаналитического свойства. Истеричка и вправду подверглась растлению, носившему доаналитический характер в том смысле, что вначале она оказывается под опекой классического врача-невролога, организующего с ней отечески-интимное взаимодействие, в плотном коконе которого проходит «лечение». Из виду здесь обычно упускается, что именно доаналитическое взаимодействие с тогдашней официальной медициной создает истеричку как субъекта особого типа, с работы над бессознательным которого Фрейд и начинает создавать собственный анализ. Какие бы пути ни приводили истеричек в анализ, сначала они – или ее наперсницы, включая подруг, сестер, матерей, – попадали во врачебные руки, в лоно медицинского дискурса, где подвергались соответствующей сексуализации.
Сексуально обустроенный симптом истерички, таким образом, ни в коем случае не является первичным субстратом болезни, невротической материей, которая подвергается в анализе окультуриванию. Напротив, истеричка сама изобретена, привнесена в мир предшествующими обстоятельствами обращения с ней, в результате которых она исторически впервые сталкивается с мужским желанием медика, обращенным не к ее телу (к чему она в своем сопротивлении до некоторой степени готова), а непосредственно к затруднениям в ее сексуальности. Все классическое дофрейдовское лечение нервных расстройств проявляло к этим затруднениям повышенное, по-отечески обставленное внимание, сродни инцестуозному.
Это обстоятельство, с одной стороны, принадлежащее к числу бесспорных открытий Фрейда, подвергается глубокому вытеснению в его ранних размышлениях. Испытывая постоянный рессентимент, претерпевая унижения со стороны более авторитетных специалистов старшего поколения, Фрейд не может высказать этот рессентимент в незавуалированной форме. В конечном счете вместо упрека своим учителям он приходит к смелому и опрометчивому открытию «детского совращения» как того, что можно открыто предъявить профессиональному сообществу, добившись от него смены пренебрежительного отношения к открытиям анализа на благосклонное. В этой маленькой сублимации, остроумно возложившей вину на отцов (ведь именно отцами все эти мужи и были – отцами обучавшегося Фрейда), умалчивается, что плотное воспитательное воздействие врача на истерическую больную Фрейд, вопреки расхожим представлениям о его собственной развращенности, считает чем-то чрезмерным, едва ли не скандальным. Заявить об этом открыто в то время было невозможно, однако Фрейд сохраняет это убеждение и лишь укрепляется в нем, когда его «открытие» было со смешками и возмущением отвергнуто. Впоследствии оно найдет выражение в той стойкости, с которой Фрейд неизменно встречает упреки медиков в «недостаточной профессионализации» психоанализа, особенно решительно отвергая эти нападки в том случае, когда психоаналитик его круга не имел врачебного образования. Термин «дикий анализ», которым Фрейд обозначает как раз претензию врача на монополию в анализе и сведение его к проблемам физиологии сексуальности, – одно из поздних проявлений этой непримиримости.
Таким образом, даже недостоверная гипотеза о семейном совращении истерички занимает в истории психоанализа равное с прочими элементами место, поскольку все они так или иначе порождены желанием его создателя, эффектами этого желания в поле, где психоанализ отвоевывал свой объект. К этому желанию неприменимы те стандартные операции различения, которые принято проводить между «исследовательским поиском», якобы целиком сосредоточенном на отыскании фактической истины, и, с другой стороны, чувствительностью Фрейда к успеху, которой аналитики склонны пренебрегать, полагая ее слишком личным и в то же время случайным фактором. На те же причины списывают чрезвычайную уязвленность Фрейда своим положением, в которое он был поставлен вначале своей недостаточной зрелостью, а впоследствии отклонением от генеральной линии врачебного дела. Отдельная заслуга Джонса состоит в том, что не будучи способным поднять этот момент на уровень аналитической оценки, он тем не менее не
