Дональд Винникотт - Игра и Реальность

2. Из приведенного материала также хорошо видно, как можно подключить к работе родителей. Когда родители задействованы, они могут работать очень расчетливо и бережливо, особенно если помнить, что никогда не будет достаточно психотерапевтов, чтобы помочь всем, кто нуждается в лечении. А здесь была хорошая семья, которая переживала трудные времена из-за безработного отца, которая взяла на себя все заботы об умственно отсталой дочери, несмотря на то, что это повлекло за собой огромные отрицательные последствия, как социальные, так и внутрисемейные. Эта семья пережила самые тяжелые стадии депрессии матери, включая период госпитализации. У такой семьи должен быть большой запас силы и стойкости, и это стало основой для решения пригласить этих родителей к проведению терапии их собственного ребенка. Делая это, они сами научились очень многому, но им была необходима информация о том, что они делают. Также им было необходимо получить достойную оценку их успехов и обсудить, вербализовать весь процесс работы. Тот факт, что они помогли своему ребенку в его болезни, убедил родителей в том, что они смогут справиться и с другими возникшими трудностями.

Дополнительное замечание (1969)

С тех пор как был написан этот текст, прошло десять лет, и сейчас я вижу, что этого мальчика было невозможно вылечить. Связка с материнской депрессией осталась, и он не мог находится вне собственного дома. Он мог бы пройти индивидуальное лечение, но дома оно было неосуществимо. Дома он сохранял паттерн поведения, оформившийся еще во время первых интервью.

В подростковом возрасте у мальчика развились новые типы зависимости, в том числе наркотическая, и он не мог покинуть свой дом для обучения. Все попытки поместить его где-то отдельно от матери были безуспешны — он постоянно убегал и возвращался домой.

Он стал трудным подростком, который бездельничал и тратил впустую свое время и интеллектуальные возможности (как было сказано выше, его IQ был 108 баллов).

Вопрос: обратит ли исследование наркотической зависимости в данном случае должное внимание на психопатологию в области переходного феномена?

В последующей части этой книги я рассмотрю ряд идей, пришедших мне в голову, пока я был вовлечен в клиническую работу и чувствовал, что теория переходного феномена, которую я сформулировал для личного пользования, влияет на то, что я вижу, слышу и делаю.

Сейчас я детально разберу случай взрослого пациента, чтобы показать, как само 'по себе чувство утраты может стать способом интегрировать внутренний опыт человека.

Я предлагаю материал одной из аналитических сессий пациента-женщины, потому что там проявились различные примеры из огромного множества характеристик безбрежного пространства между субъективным и объективным.

Эта пациентка, мать нескольких детей, которая обладала высоким интеллектом, находящим реализацию в работе, Обратилась за профессиональной помощью по поводу широкого спектра симптомов, которые вместе обычно обозначают термином «шизоид». Возможно, те кто имели с ней дело раньше, просто не понимали, насколько плохо она себя чувствует, наоборот, она им очень нравилась и ее ценили.

Данная сессия началась с описания сна, который можно назвать депрессивным. Он содержал прямой и обличающий перенос — ее аналитик как алчная, доминирующая женщина. Это проливает свет на ее желание по отношению к предыдущему аналитику, который для нее является очень яркой мужской фигурой. Это сон, и он может быть использован как материал для интерпретаций. Пациентка была довольна, что часто видит сны. Вместе с тем она была способна описать некоторые улучшения ее жизни в реальном мире.

Время от времени ее одолевает то, что можно назвать фантазированием. Она собирается в путешествие но железной дороге, случилась авария. Как дети узнают, что с ней случилось? Действительно, а как узнает ее аналитик? Она может пронзительно кричать, но ее мать все равно не услышит. От этого она перешла к рассказу о своем самом ужасном опыте в своей жизни, когда она ненадолго оставила кошку, а позже узнала, что эта кошка орала не переставая семь часов. Это «все вместе такое ужасное» идет вместе с большим количеством сепарации, пережитых в детстве, которые были сильнее, чем ее способность учесть и приспособиться к ним, и следовательно, травматичными, требующими организации новых защитных структур.

Большая часть материала этого анализа связана с негативными сторонами отношений, то есть с переживаниями потери, которые обязательно испытывает ребенок, когда родители недоступны. Пациентка особенно чувствительна ко всему этому в обращении с собственными детьми. Она приписывает большинство сложностей со своим первым ребенком тому факту, что как-то, когда она вновь забеременела, то есть когда ребенку было около двух лет, она оставила его на три дня и отправилась с мужем отдыхать. Она рассказала, что ребенок кричал непрерывно четыре часа, а когда она вернулась, ей довольно долго не удавалось восстановить контакт с ребенком.

Мы обсудили тот факт, что невозможно объяснить происходящую ситуацию животному или маленькому ребенку. Кошка не поймет. Точно так же ребенку младше двух лет не доступна суть того, что мама ждет нового ребеночка, хотя «в двадцать месяцев или около того» постепенно становится возможным объяснить это понятными ребенку словами. Когда невозможно ничего объяснить и мама уходит, чтобы родить нового младенца, с точки зрения ребенка она умирает. Это означает смерть.

Это дело дней, часов или минут. До того, как этот лимит исчерпан, мама еще живет, но после — она мертва. В промежутке — чрезвычайно значимый момент злости, но он быстро проходит, а возможно, вообще не переживается, оставаясь всегда потенциально возможным, несущим страх насилия.

Здесь мы подходим к двум крайностям, столь сильно отличающимся друг от друга: смерть матери, когда она присутствует, и ее смерть, когда она не может вернуться и, следовательно, ожить вновь. Это относится к периоду, когда ребенок еще не научился оживлять людей во внутренней реальности, отдельно от внешних подтверждений (зрение, ощущение, обоняние).

Можно сказать, что детство пациентки было одной большой задачей как раз по этой теме. Во время войны она была в эвакуации, ей было тогда около одиннадцати лет. Пациентка полностью забыла свое детство, родителей, но все время неуклонно отстаивала право не называть «дядей» и «тетей» тех людей, которые о ней заботились, что тогда было обычным способом обращения. Она сумела все те годы никогда никак их не называть, и это было запретом на память об отце и матери. Становится понятным, что этот паттерн сформировался еще в раннем детстве пациентки.

На этом этапе моя пациентка вновь встала на позицию, ведущую к проекции, что потерять можно только реальную вещь, то есть потеря — это только смерть, отсутствие или амнезия. В течение сессии у нее случилась специфическая амнезия, обеспокоившая ее, и это вывело наружу факт, важный для меня — может случиться некое вычеркивание из памяти и именно это незначительное событие может быть единственным реальным фактом или вещью. Амнезия — реальна, в то время как забытое теряет характеристики реальности.

В связи с этим пациентка вспомнила про плед в консультативной комнате, которым она как-то укрывалась во время эпизода регрессии в процессе аналитической сессии. Сейчас она не собирается идти за этим пледом или им пользоваться. Причина в том, что плед, который не здесь (потому что она за ним не пошла) более реален, чем плед, который может принести аналитик, а он как раз собирался сделать это. Поэтому ей было неприятно отсутствие пледа, или, лучше сказать, символическая ирреальность пледа.

С этого момента пошло развитие идеи символов. Потеря ее предыдущего психоаналитика «навсегда останется важнее, чем тот аналитик, который со мной сейчас». Она добавила: «Может быть, вы сделаете для меня больше, но он мне больше нравится. Хорошо, что я совсем забыла его. Его недостатки более реальны, чем ваши достоинства». Это, может быть, не точные ее слова, но это то, что она преподнесла мне понятным языком, то, что она считала необходимым, чтобы я понимал.

Картина дополняется темой ностальгии — ненадежная зацепка, чтобы сохранить внутреннюю репрезентацию потерянного объекта. Позднее мы еще раз столкнемся с ней (смотри главу 2).

Затем пациентка говорила о своем воображении и о границах реального. Она начала со слов: «Я действительно не верила, что ангел стоит у моего изголовья; с другой стороны, я когда-то носила орла, прикованного к запястью». Это было несомненно реальным для нее, и акцент был сделан на словах «прикованный к запястью». Также у нее была белая лошадь, реальная настолько, насколько это вообще возможно, и она «каталась на ней повсюду, привязывала ее к дереву и все такое прочее». Ей бы хотелось сейчас действительно иметь свою собственную белую лошадь, с тем чтобы суметь войти в реальность данного переживания и прийти к этому переживанию неким иным путем. Я почувствовал, пока она говорила, как просто было бы назвать эти идеи галлюцинаторными, учитывая возраст пациентки и ее исключительный опыт переживания повторяющихся потерь во всем остальном очень хороших родственников. Она воскликнула: «Я поняла, что я хочу — то, что никогда меня не покинет». Мы это сформулировали так — реальна та вещь, которая сейчас не здесь. Цепь — это опровержение отсутствия орла, который является позитивным элементом для пациентки.